Художник Никола Данаилов Буков
Перевод с болгарского: Т. КОЛЕВОЙ
Под редакцией А. ПОПОВА
София-пресс
Агентство печати на иностранных языках – 1968 год.
Б О Р И С . А П Р И Л О В
ДЕВЯТ МИЛЬ НЕЖНОСТИ
СОДЕРЖАНИЕ:
1. Лодос 5
2. Воскресный поединок 16
3. Капитан 32
4. В гостях 40
5. Филе акулы 47
6. Тихое море 64
7. Уха по-рыбацки 77
8. Девять миль нежности 83
9. Осенние дюны 101
10. Надо спать под открытым небом 112
11. Еще один 124
12. Жестокость 153
13. Что-то уходит 164
14. Патетическая симфония 170
Л о д о с
Ах уж этот южный ветер!… Я не забуду один такой день в декабре – в полдень запел тростник нашей хижины, а мы с Маноли проснулись, бодрые, как никогда. В это утро, часам к семи, мы выбрали сети и вернулись с уловом в восемьсот скумбрий.
Кроме того, в море мы наткнулись на мертвого дельфина и взяли его на буксир.
Когда запел тростник, мы выбрались из хижины. Мир был полон теплого и радостного возбуждения. Ветер дул порывами, подметал поверхность реки, и темные пятна от его бреющего полета, гоняясь друг за другом, неслись к морю. Я обратил внимание, как Маноли распростер руки, вздохнул полной грудью и затем пощупал свое заросшее щетиной лицо. Маноли думал о женщине. Я усмехнулся и подошел к дельфину. Дельфин лежал рядом с лодкой. Внимательно оглядев его со всех сторон, я несколько раз нажал на него пальцем и почувствовал твердую упругость тела. Это окончательно убедило меня, что он умер недавно, по таинственной причине – на нем не было ран. Одному богу известно, как умирают дельфины.
– Сколько нам за него заплатят? – спросил я.
– Много, – ответил Маноли.
Рыбацкие лодки бесновались. На них действовал лодос. Они сновали взад и вперед по реке, груженые и пустые, куда-то спеша.
– Что будем делать? – спросил я.
Маноли не ответил, на его лице застыло отсутствующее, мечтательное выражение. Ветер трепал его рыжие волосы. Взгляд Маноли почему-то приковала лодка, которая появилась из-за поворота реки. В лодке неуклюже восседали две крестьянки. В руках у женщин были кошелки, вероятно, с картофелем, фасолью, подсолнечным маслом и ракией* – продуктами для обмена. За них они получали рыбу.
– Что будем делать теперь? – повторил я.
Маноли легонько пнул дельфина носком ботинка – носок отскочил в сторону. Ветер кинулся в тростниковую саванну, тростник полег, и синие просторы речных разливов потемнели. Оттуда взлетело несколько птиц, они покружились и снова опустились на прежнее место. Самцы чувствовали неожиданный, несвоевременный прилив нежности и греховно косились на самочек.
* ракия – плодовая водка.
– Ну что, будем закидывать сеть? – спросил я.
– Сначала закусим, – ответил наконец Маноли.
Он подбросил в очаг хворост. Огонь тотчас вспыхнул. Дым закружился вокруг нас, как акробат, сделал несколько сальто и поплыл по течению реки. Маноли принес закопченный котелок со вчерашней фасолью и повесил его на треножник. Обтер ладонью тарелку, наполнил ее солеными овощами и очистил – на всякий случай – две головки лука, но не удержался и тут же сгрыз одну из них. Уж очень он любил лук. Затем он отцепил двух вяленых сарганов, поставил на стол еще две тарелки и, взяв поварешку, прямо в сапогах вошел в воду. У него был вид человека, решившего вычерпать реку – так по крайней мере мне показалось. И все оттого, что дул лодос! А Маноли просто мыл поварешку. Но мыл ее долго, задумавшись, и мне начало казаться, что он в умопомрачении ласкает реку, словно играет с женщиной… Я сидел, беспомощно глядя на него, и курил сигарету. Мы все еще обедали на чистом воздухе, все еще жили по-летнему. Я не знал за что взяться, меня охватила какая-то особая лень, и в голове зарождались самые неожиданные планы… Маноли вернулся и, сунув поварешку в котелок, принялся мешать фасоль. Аппетитно запахло. Он вдыхал шедший из котелка пар и задумчиво продолжал мешать, хотя в этом не было надобности. Сначала он наполнил мою тарелку, потом свою, разделся до пояса и сел за стол. Мы приступили к обеду.
Ветер увивался вокруг нас как собака, словно ждал, чтобы мы бросили ему что-нибудь со стола. Затем мы поели немножко саргана, но этого нам показалось мало, и Маноли, поставив на угли решетку, положил на нее четырех скумбрий. Мы съели их без хлеба, вместо десерта. С чистого неба струился свет, нагой лес на холме пел какую-то песню, без всякого ритма. Ветер дул с юга, просачивался сквозь фильтр мягко очерченных гор, сгребал с них осенние ароматы и охапками бросал в нас. Может, этот ветер дул из Африки, через Средиземноморье, а, может, просто с берегов Егейского, но он был как по заказу – теплым, ласковым, мы чувствовали его на своих плечах, на своих глазах.
– Что же теперь? – снова спросил я.
– А теперь мы отправимся в Бургас, – ответил Маноли.
– А рыба?
– Мне не сидится…
– Когда такая прорва рыбы!
– Не знаю что со мной делается, но я должен ехать… В конце-то концов, не продались же мы в рабство этой рыбе! Мы все-таки мужчины.
– Хорошо, – согласился я. – Не будем спорить.
Об этом не могло быть и речи. С Маноли мы ладили. Я и сам чувствовал необходимость напиться, напиться спокойно, с размахом – так, чтобы на другой день чувствовать себя виноватым.
– Спроси, может у кого-нибудь есть свободная лодка? – сказал я. – А если хочешь, отправляйся на нашей.
– А ты?
– Я загляну в село.
– Почему бы тебе не поехать со мной?
– Да жены все равно нет: уехала в Софию.
– И другого ничего на примете?
– Пожалуй, есть.
– Тогда заводи мотор и – в путь.
– Заодно и дельфина продадим, – подхватил я. – и чего только не выдумает человек, когда у него есть что-нибудь на уме.
Маноли наполнил резервуар бензином и набил кубрик соленой и свежей рыбой. Мы столкнули лодку в воду и снова привязали к ней дельфина. Мой приятель разделся догола, облил себя водой и намылился. Сполоснувшись и вытерев тело махровым полотенцем, он надел чистое белье. Затем он тщательно расправил воротник толстого свитера, причесался, вымыл в море резиновые сапоги и набросил на плечи полушубок. Из всего этого я понял, что он намерен прежде всего зайти к какой-то женщине.
– А ты? Почему бы тебе не освежиться?
– Я вымоюсь в гостинице.
– Идеально!… Ну, что, двинулись?
Мы осторожно оттолкнулись веслами от берега. Немного погребли, а затем включили мотор на тихий ход, чтобы не повредить дельфина. Наша хижина была довольно далеко от устья реки, и мы проплыли мимо других рыбаков – на реке царило движение, слишком оживленное для этого времени года. Маноли держал румпель и пел. Тростник кланялся нам с обеих сторон, в его зарослях шнырял ветер, лианы речных джунглей раскачивались – все ожило. Мой компаньон вытащил капитанскую фуражку и усмирил ею трепавшиеся на ветру волосы. Лодки, люди – все осталось позади. Одни рыбаки выбирали рыбу из неводов, другие ели, ремонтировали моторы, латали сети.
Интересно наблюдать море в часы лодоса. Ветер дует с суши, отчего залив становится гладким, словно покрытым льдом. Кажется, будто ветер скользит по нему на коньках. Море покрывается пятнами, пятнами-скитальцами, которые, пересекая огромное пространство, снимают блеск с его поверхности. Воздух становится теплым, прозрачным и легким. Чайки мечутся, не зная, что делать с таким обилием рыбы. Им не управиться. А рыба, та тоже, ощутив в крови неведомые токи, пронзает прозрачный водный простор и чувствует, что происходит нечто необыкновенное, заставляющее ее то нестись к блестящей поверхности, то спускаться к самому дну – ей хочется что-то совершить, как-то откликнуться на таинственный призыв. Но что может сделать рыба, кроме как запутаться в сети или в ослеплении заглотать крючок? Рыбаки не ловят, а гребут лопатами. Я смотрю на них и думаю: почему мы отказываемся от этого изобилия, куда мы стремимся? И не испытываю ни капли сожаления. Маноли знает, о чем я думаю, и кричит.
– Настоящие мужчины познаются лишь в такие минуты!
– Что-то мы медленно двигаемся, – замечаю я.
– Сам вижу, – отвечает он.
– Уж больно здоров этот черт.
Из-за дельфина мы двигаемся гораздо медленнее, чем предполагали. Мы можем запоздать. Когда я слежу, как он скользит за лодкой, мне начинает казаться, что он ожил и включился в это общее безумство людей, рыбы и природы. Он подскакивает, шлепается в воду, взбивает пену, и на его гладком теле преломляются солнечные лучи. Я смотрю и думаю о его судьбе, о его жизни, полной стремительности, миллионов прыжков, любовного опьянения, борьбы за собственную жизнь, жизнь своих детенышей и своей стаи, заботы о том, как избежать свирепых пуль человека; я думаю о Моби-Дике, Мелвилле и капитане Ахаве – о судьбе тысяч маленьких и больших людей, по разным причинам пустившихся в море и даже в море оставшихся такими разными; о тех, кому удалось и не удалось из него выбраться, а затем начинаю думать о гостинице, о теплом номере, о ванной, о коллегах, которые беседуют сейчас в „Интернационале“, о своей жене, о детях – и стараюсь придумать оправдание для своего долгого отсутствия, оправдание перед той, к которой меня ведет лодос.
– Акулы совсем обнаглели! – говорит Маноли. Интересно, о чем думает он. – Глотают рыбу вместе с сетью. Превратили ее в решето. Придется чинить.
– Починим, – отвечаю я.
– Вот бы заиметь нейлоновую сеть!
– Акулы и ее разорвут.
– Все равно, страсть как хочется! – настаивает Маноли.
– Кому мы продадим дельфина?
– Ты отправляйся прямо в гостиницу. Я все улажу.
Приятно иметь дело с таким, как Маноли. Он не мелочен, не ведает лени.
– Только бы нам не встретить контролеров, – говорит он и озирается по сторонам.
– Мы дадим им часть рыбы, – замечаю я.
– Какая наивность! – смеется он. – Да они все заберут, подчистую.
– Может, попадутся хорошие парни.
– Государство, оно бесчеловечно… оцепили шоссе и море.
– Дельфин нас спасет, – успокаиваю его я.
– Дай бог, – говорит Маноли неуверенно.
Последнее время стало трудновато ускользать от бдительного ока закона. Два или три раза нам пришлось сдать рыбу по наряду. Обыскивали машины на дорогах и лодки в море. Маноли мечтал о вертолете. По его словам, только с вертолетом можно жить спокойно.
Ветер продолжал мести море. Вокруг нас, как призраки, скользили фиолетовые пятна. Если бы нам было не к спеху, мы могли бы остановиться и вдоволь налюбоваться их игрой. И тут Маноли меня поразил. Он заглушил мотор и сказал:
– Ты только погляди!
С десяток чаек сели отдыхать на воду, образовав хоровод – хорошо очерченный круг на поверхности моря. Мне показалось, что они сосредоточены и задумчивы как люди. Ветер старался их разогнать, но они упрямо противостояли его атакам и снова становились в круг.
– Что ты на это скажешь? – спросил мой приятель.
– Что говорить?
– Стали в хоровод, как люди… Чинно. Уважают друг друга.
Я не всегда улавливаю смысл слов, сказанных Маноли.
– Ладно! Давай, заводи мотор!
Маноли любит фантазировать и все ждет, чтобы в природе случилось что-нибудь необыкновенное: чтобы к нам передвинулся экватор или, скажем, наступил конец света. Он страсть как любит говорить о вечном календаре, о нашествии желтой расы, о том, как растопят антарктические льды, о знаках зодиака.
Чайки, чайки, чайки!… Создается впечатление, что ветер швыряется ими. Птицы только кажутся безпомощными, на самом же деле они ловчат – используют воздушное течение, чтобы меньше затрачивать сил. Маноли следит за ними своими желтыми глазами и произносит:
– Ветер разгладит дюны, сотрет с них следы людей и животных, засыплет арбузные корки, оставшиеся после курортников, уложит волнами пески.
Трудно угадать о чем думает этот человек. Я усмехнулся, а он, взглянув на меня, сказал:
– Ты думаешь о ней? Да?
– Может, нам пройти стороной? – спросил я сконфуженно, – избежим контроля.
-– Нет, – ответил он.
Морская даль становится фиолетовой, она полна барашков. Заливы и полуострова сменяют друг друга, мы проплываем мимо; тянется лента берега, исчезают знакомые очертания, город все еще далеко, но мы знаем, что он непременно возникнет со всеми своими зданиями, людьми, вином, жареным мясом и теплой водой, текущей из крана…
Мне везет с гостиницами, мне ни разу не отказывали. Не отказали и на этот раз. На улице уже зажигали фонари, а я плескался под теплым душем, и в ушах у меня стоял шум лифта, проникающий сквозь толщу многочисленных стен. Пока я растирался махровым полотенцем, и после, одеваясь, я думал о ней и еще о некоторых вещах, но в основном – о ней.
Ветер давал о себе знать даже здесь. На улице люди говорили громко, почти кричали. Те, кто любил друг друга, обнимались прямо на тротуарах, на глазах у прохожих, а юноши стали настолько дерзкими, что заговаривали с незнакомыми девушками.
Я миновал центр города и двинулся по знакомой уличке. По обе стороны тянулись старые греческие дома, притаившиеся в голых садах. Фасады этих домов, утомленные и облупившиеся, давно нуждаются в ремонте, но разве есть смысл их ремонтировать? Люди хотят жить в новых больших корпусах – хотят и все тут. Их не интересует, что здесь умирают дома, у которых есть биография, дома, где прошло детство таких, как я.
Ее окно, увитое плющом, светилось. Она жила среди воробьиного щебета, всегда жила там и мне кажется, будет жить до конца жизни. Как возможно такое постоянство?… Если вы заметили, есть женщины, готовые ждать до второго пришествия.
Спустя два дня, нагруженный пакетами, я сел в лодку и покрыл плечи брезентом. Шел дождь. Маноли склонился над мотором. Когда он выпрямился, я увидел его нахмуренное лицо.
– Проклятая погода! – сказал он. – Не могу понять, что нас дернуло притащиться сюда?
– Заводи! – сказал я.
– Сейчас.
Он снова склонился над мотором.
– Ну, как прошли каникулы? – спросил я.
– Хорошо… Может, отдашь конец?
Я прыгнул на причал и отвязал веревку. Маноли надел полушубок и устроился на корме. Я протянул ему сигареты.
– Вот идиоты! – заметил он. – И как это мы могли бросить реку!…
– Давай!
Маноли завел мотор. Машина затарахтела.
– Рыба шла косяками! – крикнул он, чтобы я мог его расслышать.
Мы обогнули шаланду.
– И какой черт нас дернул?… Потеряли самое малое две тысячи штук!
– Ты купил кофе?
– Купил… И соль купил.
– Нашел крупную?
– Нашел!… А теперь, дай бог, штук десять за день, да и то неизвестно.
Дождь усилился. Так уж положено – после южного ветра всегда идет дождь.
В о с к р е с н ы й п о е д и н о к
Из фургона только что выгрузили брикеты льда и машина ушла в сторону гостиниц.
Талая вода стекает на теплый асфальт. Буфетчик, здоровенный парень в матросской блузе, стоя возле льда, наблюдает за двумя женщинами, которые направляются к пляжу и пытается определить по их загорелым телам, лишь в двух местах прикрытым кусочками материи, сколько дней они на море. У него появляется желание крикнуть им что-нибудь вдогонку, но сдержавшись, он спокойно наклоняется, берет ледяной брикет и несет его в буфет. Он укладывает часть льда под стойку и покрывает брезентом, затем разбивает два брикета на мелкие кусочки и засовывает лед в бачок, где стынут бутылки с напитками. Раннее утро, но уже жарко и холодная влага, растекшаяся по асфальту, испаряется. Вместо нее остается белесое пятно. Буфетчик полон сил. Его гладкая кожа отливает бронзой. Ему не место здесь, среди бутылок с этикетками пива, водки, коньяка, ликера, соков, минеральной воды и лимонада. Ему бы лежать сейчас где-нибудь на песке среди женских бедер.
Под тентом сидят двое иностранцев – тучный мужчина и тучная женщина. Кожа у них ослепительно белая, и жгучие солнечные лучи, сейчас еще косо падающие на поверхность спокойного моря, их пугают. Один из членов курортной спасательной команды, загорелый, плечистый детина, опустил монету в автоматический проигрыватель и теперь наслаждается блюзом. На лице его мечтательное и глупое выражение – в разгар сезона оно особенно глупое. Иностранец встает, подходит к буфетчику и, облокотившись на стойку, заказывает две порции минеральной воды с земляничным сиропом.
– Две жирные белые лилии! – выкрикивает спасатель. Буфетчик смеется.
Иностранец вот уже несколько лет подряд отдыхает в Болгарии и понимает смысл оскорбительных слов, но у него нет никакого желания поднимать скандал. Для него спасатель есть спасатель – кто знает, может, этому парню, действительно, когда-нибудь придется вытаскивать его из воды. Кроме того, он испытывает в какой-то мере чувство неполноценности перед этим коричневым исполином. Буфетчик подает два высоких стакана, кладет в них лед и прикрепляет соломинки. Тучный иностранец расплачивается и несет эти маленькие аквариумы с плавающими айсбергами за столик к жене. Они не торопятся пить. Любуются льдом и вдыхают его прохладу.
– Ну и денечек будет сегодня!… – это говорит рыбак. Он похож на сушеную скумбрию. Его неумытое, сонное лицо заросло щетиной. – Что-то с утра начало припекать, – он облокачивается на стойку. – Сегодня у нас что? Суббота?
– Воскресенье, – отвечает буфетчик.
– Мамочки!… Спасайся, кто может! Опять колхозное гулянье.
– Первый грузовик уже прибыл!
– Вот насмотримся на порты, платки да передники.
Тучный иностранец внимательно прислушивается к разговору.
Рыбак здесь опереточный, он не столько ловит рыбу, сколько потягивает спиртное. Он, что называется, „экспонат”. Иностранцы любят с ним фотографироваться, часто обнимают его, чтобы запечатлеть это мгновение на вечную память, и кладя руку ему на плечо, улавливают запах перегара. Он и местный облезлый верблюд годятся только для фотографий.
Рыбак относит рюмку с водкой на столик спасателя и вытаскивает сигарету. Драгоценную влагу следует впитывать с чувством, с толком… Никто не видел, чтобы он когда-нибудь что-нибудь ел. Те, кто его знает, все больше убеждаются, что алкоголь – продукт, который может поддерживать искру жизни в организме, если, конечно, человек не занимается физическим трудом и не ложится с женщинами. Рыбак олицетворяет собой полное равнодушие к миру, а спасатель – тупое, терзающее счастье, тонущее в море сладостных звуков саксофона.
Тучный иностранец потягивает через соломинку ледяной сироп. Уже прошло то время, когда он, подобно другим отдыхающим, считал, что жизнь этих двух мужчин – романтика. Теперь он знает, что перед ним сидят две пустые консервные банки, и ему стыдно, что он тоже когда-то с ними фотографировался и показывал снимки своим друзьям на родине.
Наконец рыбак пригубил рюмку и словно глотнул жизненного элексира.
– Что-то я вчера вечером тебя не видел…
– Не было такой возможности, – усмехается загадочно спасатель. – Я был в укромном местечке.
– С мадамой?
Коричневый полубог не отвечает, он продолжает ухмыляться, и это красноречивее всех слов.
– Все с той же?
– Сначала с той, после с другой.
Рыбака совсем не интересуют женщины, но со спасателем можно говорить только так.
– Сегодня жарища. – Это еще одна тема для разговора. – Верно, к вечеру будет гроза. Больно парит.
– На пляже уже битком…
По главной аллее группами проходят отдыхающие. На песчаном берегу устанавливают зонты. Зонты разноцветные и действительно походят на грибы. За ними ярко блестит и искрится море. Проносятся легковые автомобили, их шины шуршат по асфальту. Асфальт плавится в горячих лучах солнца, и запах его убивает запах моря и песка.
– Грузовики! – кричит буфетчик.
– Ярмарка началась! – подхватывает спасатель. – Едут!…
–И чего им не запретят сюда ездить? – спрашивает рыбак. – Только пляж поганят.
– Как же, жди… – растягивая слова, говорит буфетчик. – Да их специально посылают. Вон, даже грузовики дают. Эх!… – он указывает рукой в сторону моря. Там, на песчаной полосе, появилась группа крестьян – темное пятно, контрастирующее с яркими веселыми красками курорта.
– И когда они поднялись, когда доехали! – удивляется рыбак.
– Встают ни свет, ни заря, – замечает спасатель. – А ложатся вместе с курами.
– Ты с восьми на работе?
– Да…
– Сегодня не разживешься.
–Ты позавчера сколько штук вытащил?
– Четырех.
– Что-то я не припомню, чтоб было волнение.
– Волнения не было, просто им начало ноги сводить.
– А почем знаешь, может, сегодня тоже будет сводить?
– Может, и будет, – задумчиво говорит спасатель. – Как пойдет! Бывают дни – всем подряд сводит, просто диву даюсь, и чего это им ноги крючит.
– Что ж тут удивляться? Разве с тобой не случалось?
– Никогда.
– А со мной так случалось.
– Будешь столько пить, тебя всего скрючит.
– Может, и скрючит, да только на суше.
– Почему ты никогда не купаешься?
– Времени нет.
– Брось, просто плавать не умеешь!
– Да ты что?… – всерьез обижается рыбак.– Я в Йорданов день за крестом нырял.
Лицо у рыбака землистое. Залатанные брюки болтаются на его тощих ногах, босых, с длинными костлявыми пальцами. На нем матросская блуза, такая же, как у буфетчика, только грязная и не по росту большая, из ее широкого ворота торчат две худые ключицы. Они говорят о хроническом голоде и бедняцком эпикурействе. Зато фуражка на нем капитанская, всегда чистая, в белом чехле. Над козырьком блестят золотая эмблема и желтый шнур, притягивающие взгляды туристов и объективы фотоаппаратов. Лицо у него спокойное и честное, на нем нет и следа той вины, что отпечатана на лице буфетчика, ворующего напитки.
Музыка умолкает. Спасатель встает, подходит к проигрывателю и опускает последнюю монету. На этот раз звучит фокстрот. Фокстрот превращается в марш, словно специально зазвучавший для двух новых посетителей. Они появляются неожиданно и можно сказать, их появление производит фурор.
Буфетчик, спасатель и рыбак глядят на них, вытаращив глаза. Они онемели, они не в состоянии даже расхохотаться. Кто мог допустить!… Такое нахальство! Первым приходит в себя спасатель. Он закрывает ладонью лицо – знак крайнего удивления. За растопыренными пальцами глаза его смеются. Затем приходит в себя буфетчик, он ставит локти на стойку, кладет подбородок в раскрытые чашей ладони и глядит в упор на вошедших.
– Что ты скажешь?… – бормочет он.
– Село Нижние Грязи пожаловало в гости! – отвечает спасатель. – Зверинец открылся.
Крестьяне – мужчина и женщина – растерянно осматриваются, стараясь понять куда же они попали. На этом самом курорте полно всяких диковин. Мужчина настроен более решительно. Так и должно быть, если он настоящий мужчина и не совсем лишен героизма. Он удивленно разглядывает красивый навес, стоящие под ним столики, крытые блестящим пластиком, плетеные стулья, от которых несет легкомыслием, толстых белолицых иностранцев, коричневого спасателя, захудалого рыбака и повернувшись, устремляет взгляд на стойку. Сотни стоящих там бутылок, вероятно, напоминают ему снаряды, бар – пороховой погреб, а буфетчик – распоясавшегося часового, который в любую минуту может крикнуть: „Стой! Кто идет?” Пришелец даже готов откликнуться: „Свой!”, но он чувствует себя настолько чужим в этой обстановке, что не смеет открыть рта. В правой руке он держит хозяйственную сумку, набитую снедью. Оттуда торчит белый каравай хлеба с отломленной коркой. На крестьянине куцый пиджачишко, зато брюки – новые, широкие, они синеют свежей фабричной краской и слегка попахивают складом. Ботинки на нем грубые, не новые и не старые, они смотрят на мир своими тупыми носами. Лицо вошедшего словно высечено из сухой глины, оно жестоко выбрито, без крема и одеколона. Его соломенная шляпа, в двух местах порванная, потемнела от солнца и дождя.
Буфетчик, который стоит облокотясь на стойку, фиксирует вошедшего ленивым небрежным взглядом, вызывая у человека в соломенной шляпе еще большее смущение. Крестьянин неожиданно поворачивается к жене – оба чувствуют необходимость быть рядом. Это придает им уверенности. Жена готова взять мужа за руку, чего она не делала вот уже много лет.
– Что это ты, как эскимос? – спрашивает буфетчик, не спуская взгляда с лица мужчины.
– Чего? – не понимает тот.
– Тебе не жарко, говорю. Пиджак, свитер и тому подобное. . .
Крестьянин заливается краской, на лице его появляется улыбка, улыбка, лишенная всякой пластичности – попробуй, приведи в движение это прокаленное, загрубевшее лицо.
– Прямо из этнографического музея! – усмехается спасатель и небрежно кивает головой в сторону крестьянки.
Крестьянка одета празднично в национальный костюм, костюм этот не очень-то новый, но черная юбка отглажена, и белые рукава блузки сверкают чистотой. Женщина комкает в руках носовой платок. Она не молода, но старой ее тоже не назовешь – словом, в ней все еще есть силы – силы для крестьянской полевой работы. Лицо ее высохло, но большие глаза полны жизни. Волосы она спрятала под косынку, серый цвет которой убивает на ее лице последние остатки свежести.
– Если вы решили купить резиновые шапочки для пляжа, то магазин дальше…
Спасатель любит бросать эту фразу подобным людям, но на этот раз ее заглушает бравурный финал фокстрота. В наступившей тишине гости выглядят беспомощно. Мужчина чувствует, что не туда попал, и все же не спешит сдаваться. Он садится на стул. Жена остается стоять, ее внимание приковано к музыкальному ящику.
– Присядь маленько, – говорит мужчина, – передохнем и пойдем дальше.
– Пошли!
– Садись, садись!
Она осторожно присаживается, тело ее напряжено.
– Может, выпьем лимонада?
-– Нет, лучше пойдем.
Буфетчик весь в предвкушении интересного спектакля. Он бросает быстрые взгляды на спасателя, подмигивает ему.
– Поди сюда, – говорит буфетчик. – У нас здесь самообслуживание.
Мужчина ставит сумку на столик и направляется к стойке. Все развивается, как в захватывающей пьеске, где за отравлением героев следует финал. Мужчине в соломенной шляпе наверняка сотни раз доводилось облокачиваться о стойку деревенской корчмы, но здесь он на это не решается. Он стоит прямо, сосредоточив внимание на движениях буфетчика. Тот берет два высоких стакана, ставит их перед клиентом, вытаскивает из бачка со льдом бутылку клубничного сиропа, наливает немного в стаканы, возвращает бутылку на место и снова вытаскивает из льда две бутылки газированной воды, наполняет стаканы до краев, приносит два кусочка льда, опускает их в шипящую воду и затем подносит к стаканам две соломинки – они прилипают к гладким стенкам стаканов. Женщина в косынке чуть жива, она все ждет, что что-нибудь случится.
– Сорок стотинок! – бросает небрежно буфетчик.
Мужчина вздыхает с облегчением: „Не так уж страшно!“ Он расплачивается и несет стаканы к столику. Обернувшись, он видит лица иностранцев. Глаза их светятся теплом и как будто хотят что-то сказать. Иностранец обменивается с ним взглядом и едва заметно, глазами, указывает на стоящий перед ним стакан, наполненный той же жидкостью. Иностранка демонстративно снимает с соломинки папиросную бумажку, а мужчина своей соломинкой начинает размешивать сироп; затем он засовывает конец ее в рот и начинает пить.
Крестьянин старается быстро соображать, и все ж ему не понятно, почему следует пить через какую-то трубочку и вообще зачем нужна вся эта чертовщина. Он ставит стаканы на столик, садится и откидывается на спинку стула. Только сейчас он понимает насколько удобен этот стул и начинает убеждаться, что все, что его окружает выдумано не напрасно – этот тент, бросающий тень, эти гладкие столики, плетеные стулья, кусочки льда в сиропе и, может быть… даже эти трубочки. Его негнущиеся заскорузлые пальцы принимаются неумело разворачивать папиросную бумажку. Боже! Да это же обыкновенная ржаная солома… В первый момент он даже думает, что над ним подшутили, но затем поворачивает голову и бросает взгляд на иностранцев. Это его успокаивает. Двое толстых иностранцев еще раз успевают ему кивнуть.
Терпение „зрителей” иссякло.
– Не вздумай пускать мыльные пузыри! – говорит спасатель и толкает под столом ногу рыбака, который уже успел осушить половину рюмки. – Не дуй в соломинку, а тяни!
Женщина в косынке сидит так, словно она сделана из гипса, но муж уже разворачивает вторую соломинку. Оба принимаются размешивать сироп. Кусочки льда стучат по стеклянным стенкам стаканов – поют.
Спасатель и буфетчик разочарованы. Ничего не получилось. Никакого зрелища.
Спасатель решает перейти в наступление.
– Вы что же, хотите позагорать и искупаться?
– Да нет, просто приехали посмотреть.
– Чего же здесь смотреть?
– Да все это… Мы много слышали, вот и хотим посмотреть…
– Ах, вот что! Хорошее дело. Вы на нас посмотрите, мы на вас… полюбуемся. Полюбуемся, порадуемся.
– А что, разве запрещено?
– Да нет, не запрещено. Смотрите! Раз разрешают, смотрите, глазейте… А кто за вас работать будет? Разве сейчас не сезон? По-моему, так в самом разгаре. Народу хлеб нужен, а вы…
– Да мы уж с зерном покончили. Все убрали. Теперь ждем виноград.
– Газеты о вас каждый день пишут, – вмешивается буфетчик. – Не проявляете сознательности!
– Неужто такое пишут? – подмигивает рыбак.
Он подобрел. На дне его рюмки остались последние капли.
– И очень плохо поливаете, – продолжает иронизировать спасатель. – Сколько тебе лет?
– Пятьдесят.
– Самый подходящий возраст для работы. – Он поднимается и подходит к крестьянам. – А ну, посмотрим, как у тебя бицепсы?
– Что это, бицепсы?
– Как у тебя мускулы, говорю…
Спасатель щупает руку крестьянина.
– Ничего, намечаются. А ну, посмотри, какие у меня! – Он сгибает руку в локте и показывает свой круглый бицепс, затем начинает им играть. Кожа на мускуле блестит и отливает бронзой. – А ну, дай руку!…
– Зачем?
– Ну, будто мы с тобой здороваемся.
Мужчина в соломенной шляпе улыбается, лицо его залито краской; он ждет подвоха и тем не менее протягивает руку спасателю. Спасатель берет его ладонь в свою, как для рукопожатия.
– Давай, попробуем, кто сильнее.
– Что?
– Да вот, хочу тебе кое-что продемонстрировать. Приедешь в село, похвастаешься. Скажешь, что этому приему тебя Бако научил.
– Кто это, Баку?
– Это я, так меня величают.
Спасатель отодвигает стаканы и подсаживается к крестьянину.
– Поставь локоть на стол. Вот, как я!
– Да брось …
– Не бо-ойся…
– Не надо. Что это ты вздумал? . .
– Посмотрим, сколько у тебя силенок. Все знают, что ты без тренировки, и все же попробуй выдержать несколько секунд. Согни! Вот так! Сожми мою кисть. – Две руки образуют прямой угол. – Ты жмешь налево, я – направо. Посмотрим, кто победит.
Лицо у крестьянина бледное. Буфетчик давно уже вышел из-за стойки и стоит рядом. Подошел рыбак, держа в руке рюмку. Тучные белолицые иностранцы выглядят равнодушными, но и они наклонились вперед, довольные тем, что им все видно.
– Ты задумал что-то веселое, – говорит крестьянин. Лицо его вдруг заливается краской, он весь начеку. – Что ты хочешь?
– Жми!… Вот как я… Жми!… Вот так, хорошо! Теперь внимание… О! Ишь ты!
Он уже не может больше шутить – всякая попытка засмеяться ослабила бы мускулы. Его лицо и тело покрылись испариной, отчего атлет действительно кажется выкованным из металла. Он наблюдает за почти черной, кое-где покрытой волосами рукой, которая сжимает его кисть, и удивляется откуда взялись эта сила, эта стальная устойчивость и спокойствие. Все в этой руке так скромно: короткий рукав, грубый темный пигмент, небольшая царапина, пересекающая напряженные жилы. Жилы! Видно, все дело в жилах – в этих кабелях, пропитанных здоровыми соками чернозема.
Прошло уже много секунд, и началась вторая длинная минута. Капельки пота на теле атлета-спасателя набухли и превратились в стекающие струйки. На лице мужчины в соломенной шляпе написано наивное удивление, даже желание извиниться, готовность сдаться. Не ослабляя руку, он обводит взглядом лица наблюдающих за поединком и не может понять, что так приковало их внимание. Что интересного в том, чтобы сидеть и вот так держаться за руки? Он не делает никакой попытки перейти в наступление. Увлекшись игрой, он просто старается не уступить, и самое смешное заключается в том, что это очень легко – и рука его, и все тело сопротивляются спокойно. Это все равно, что придержать край нагруженной телеги, пока сменяют сломанное колесо. Даже гораздо легче. Если уж говорить о напряжении, то оно куда больше чувствуется в руке паренька, которому, бог знает почему, так хочется его победить. Он рассматривает спасателя и пытается угадать: сколько же ему лет – лет двадцать пять, или меньше. Никогда не угадаешь сколько этим, городским, лет. Как ни скажешь, непременно ошибешься.
– Три минуты! – говорит буфетчик, который время от времени посматривает на часы. – Бако, тебе трудновато придется!
Бако не может говорить, а самое важное, не может применить никакой тактики. Он уже несколько раз пытался ослабить кисть, дать противнику аванс, обмануть – на эту удочку другие всегда попадались, но этот даже не думал переходить в наступление. Сидит и сжимает его кисть.
Внимательней всех следит за поединком тучный иностранец. Он хорошо знает, что победит парень. Да это можно объяснить и теоретически. Немолодой возраст способен оказывать сопротивление только до определенного момента, затем внезапно наступает усталость, износившийся мотор отказывается четко работать и побеждает молодость. Он очень удивлен, что мужчина в соломенной шляпе продолжает сопротивляться. Он радуется и чувствует, что сидящая рядом с ним жена тоже ликует. Если случайно победит крестьянин, они оба будут очень довольны. Он наблюдает за руками. От его взгляда не ускользают безразличие одной и хитрость другой, которая хорошо натренирована.
– Браво, старина! – кричит буфетчик. – Ты выдержал целых четыре минуты!
– Выдержал! – соглашается неожиданно спасатель и встает из-за столика. – Выдержал!…
– Что же ты бросил? – удивляется рыбак.
– Почему ты отказался? – недоумевает буфетчик.
– Мне пора на работу!
– Что же ты! – возмущается буфетчик. – Что же ты его не положил?
– Неважно! Я просто хотел проверить, выдержит он или нет. – Он растирает пальцы. – Это был просто эксперимент. Понимаешь?
– Понимаю, – отвечает буфетчик и бросает взгляд на крестьянина. – Ну, как старина? Силен наш Бако?
– Здоровый парень! – искренне восхищается крестьянин. – Здоровый. Крепкий… Молодец! Где мне с ним тягаться?
Спасатель устремляется к пляжу. Может, испугался, что его уволят за опоздание? Буфетчик снова возвращается в свой арсенал, наполненный блеском разноцветного стекла, жидкости и этикеток. Рыбак пересчитывает свои стотинки, собираясь заказать еще одну рюмку ракии. Тучный иностранец торжествующе подмигивает тучной белолицей иностранке и говорит ей что-то, но что, невозможно понять.
Крестьянин берет высокий стакан с ледяным сиропом.
– Пей и пойдем.
– Как бы нам наших ие потерять, – отвечает крестьянка.
Оба с жадностью пьют, прямо из стаканов, как привыкли пить всю свою жизнь.
Затем они поднимаются и, попрощавшись, выходят на раскаленный асфальт. Теперь женщина почему-то не хочет отставать, она делает несколько торопливых шагов и идет плечом к плечу с мужчиной, – может быть, она испытывает гордость оттого, что у нее такой сильный муж.
К а п и т а н
Мы возвращались на „Баклане”. В нашем пароходстве было четыре суденышка такого типа. Вот уже год как одно из них покоится на дне. Некоторые утверждают, что с однотипными судами всегда так: потонет одно, другие спешат за ним следом. Многие это опровергают, но поди разберись. Нас не пугали льды. Подумаешь, какие-то льдины, двигающиеся от устьев северных рек! Ударится такая льдина в броню и отскочит. Нас губил холод. Волны захлестывали правый борт, и там, где волна лизала обшивку, оставался обледенелый след. Возникала опасность сильного крена на правый борт. Мы могли совершить оверкиль – самый эффективный способ быстро достигнуть дна. Все ломали голову над тем, как обмануть море, как перебраться через него и достичь берега.
Мы везли дрова для большого порта, где были наши дома, где нас ждали близкие. Дрова походили на брикеты льда. Не дай боже выйти на палубу и попасть под брызги – прожжет до костей. Словом, ужасное, унизительное положение.
Унизительное потому что мы шли рядом с берегом. Там блестели, переливаясь, огоньки. Смотришь на них, но они тебя не согревают – между нашим суденышком и берегом вздымаются самые зловещие волны, коварно крутится прибой, скрывающий подводные скалы. Глаза всех были обращены к капитану. Он стоял в рулевой рубке, всматривался сквозь стекло и молчал. Только иногда раздавалась его команда. Мы качались как пьяные. Ветер кувыркал нас по неровному морю, а мы кувыркались по палубе: падаем, вскакиваем, пытаемся удержаться на ногах и бежим кто вниз, кто наверх. Ничего не поделаешь! Каждый старался что-нибудь делать. Всем нам казалось, что, если мы опустим руки, то никогда не доберемся до пристани. Ветер был злой – не поймешь, откуда дует. Не было сил ему противостоять. Мы никогда не попадали в такую передрягу. Двое из нас, истощенные морскою болезнью, уже валялись в кубрике. Один из них плакал и звал на помощь свою мамашу.
Вы не можете себе представить, да и понять не можете, какой личностью был наш капитан. Он не бросался дешевыми словами, вроде: „Погибнем с честью!”. Таких фраз он не говорил. С самого начала он встал в рулевую рубку и начал состязаться с морем. Правда, один раз он действительно спустился вниз, но лишь для того, чтобы дать затрещину тому, кто призывал мать, и снова поднялся на мостик. Наступил момент, когда капитан проявил недоверие к нашему лучшему рулевому, затем он начал проверять курс, чего он никогда не делал, и по одному этому мы поняли, что положение очень серьезное.
Правый борт еще держался над водой, крен был совсем легкий и слава богу, мы миновали большую часть пути. Опасность перевернуться почти исчезла, а ведь был такой момент, когда мы думали, что пропали. В такой мороз перетаскивать груз на левый борт было невыносимо. Лучше сидеть в кубрике и не показывать нос наружу. Вот исчезли, погасли огоньки на берегу – ток там, что ли, выключили или еще что, – и мы почувствовали себя как в желудке кита. Не с чем сверить курс. Мы начали ориентироваться по ветру и волнам. Они шли косо, с севера, а мы стремились на запад, значит нужно было ощущать их лишь правой стороной форштевня, или как вы называете, носа. Провалишься между двух волн, зароешься носом в одну из них, потом попробуй выберись. Мы ничего не видели, только ждали когда корпус судна снова поднимется на волну. И все же мы думали, что и на этот раз нам удастся вырваться. Хорошо еще, что в темноте мы не видели палубы, мы испугались бы этой ледяной симфонии, столько льда наросло на баке, или как вы называете, передней части палубы.
Время шло. Я лег на койку, однако разве полежишь? Я сжимаю пальцами края и меня берет зло. Над моей головой висит фотография жены, она улыбается, как будто разговаривает с Жераром Филипом, и кроме того еще одна фотография – польки, которой я увлекался этим летом. Женщины улыбаются, а мне хочется сорвать фотографии со стены, но разве это можно сделать при такой качке… Мы погибаем, а они смеются! Господи, я вспоминаю надпись на фотографии польки: „Я оставляю тебя солнцу, чтобы оно сберегло тебя только для меня, до будущего лета.” Мне хочется реветь от злости, бить себя по башке за разные глупости, которые я делал в жизни – женитьбу и флирты. Все это бледнеет и ничегошеньки не значат перед лицом смерти, когда человек отдает себе ясный отчет что в жизни важно и что – нет.
Как оставаться в кубрике? Здесь невозможно даже отдохнуть, просто сойдешь с ума! Другие тоже чувствуют себя неспокойно. Что-то тянет их наверх, к капитану. Другое дело стоять рядом с ним. По выражению его лица можно понять что нам предстоит – жить или умирать. Скажу вам откровенно: в такой момент капитаны тебе во сто крат дороже и жены, и возлюбленной. Таких бы людей да побольше!..
Я встаю с койки. Я сказал „встаю”?… Я сваливаюсь с койки, ударяюсь в стену кубрика и выругавшись от боли и страха, пытаюсь поймать дверную ручку. Я вижу ее, но не могу схватить – она ходит передо мной из стороны в сторону. Нет, на этот раз нам не спастись. Наконец я кое-как открываю дверь и иду по коридорчику, иду ударяясь в стены, всячески стараясь не стукнуться башкой. Наконец я хватаюсь за поручни лестницы (я избегаю специальных названий, потому что потом все равно пришлось бы их объяснять). Я поднимаюсь на палубу. Вы пытались когда-нибудь в такой момент карабкаться вверх по лестнице? Голова мотается из стороны в сторону, она тяжелая, как ядро, тело как будто Налито свинцом, руки натягиваются и едва удерживают тебя. Начинает казаться, что лучше всего отпустить поручни, что тогда наступит конец, полный отдых всего, что называется, внутренними органами… Но вот я наверху. Чудесно! Ветер немного стих, он почти спал, а мы продолжаем качаться, потому что одно дело, когда стихнет ветер, а другое дело, когда стихнет волнение. О! Повалил снег. Кто-то грохнулся рядом со мной. Я пытаюсь его отстранить, чтобы пройти. Он оборачивается, и я вижу полное отчаяния лицо помощника капитана. Его взгляд не похож на взгляд, его лицо не похоже на лицо, просто мутное пятно, его рвет, у него пет сил ни выругаться, ни заплакать. „Давай, давай, черт тебя подери! – кричу я. – Тебя этому в мореходке учили!”. Но, признаюсь, я ему тайно завидую. Человеку, страдающему морской болезнью, все становится безразлично, и он не чувствует страха перед смертью. Я так думаю, но не уверен, потому что мне никогда не становилось плохо в море, я просто слышал, что человеку в таком положении все безразлично… А меня разбирает страх! Всех разбирает страх, и потому мы стараемся быть подле капитана.
А он… не знаю, ну абсолютно не могу себе представить, испытывает капитан страх или нет. А может быть, и ему страшно. Как-никак – организм. Для нас важно, чтобы глядя на него, мы хоть немножко освобождались от страха. Капитан высокий и немного полный – это от пива, – смуглый и красивый, на него вечно вешаются бабы.
– Зажги мне сигарету! – приказывает он, когда я вхожу в рубку, – приказывает не глядя, просто протягивает пачку.
Снег, снег!… Я никогда не видел таких крупных хлопьев. Обрывки марли. Они залепили стекло рубки, как белая занавеска. Мы счищаем их, и все равно ничего не видно.
Я закуриваю сигарету и передаю ее капитану. Он вынимает изо рта старый окурок. Сами понимаете он курит непрерывно, и каково наше положение, понять трудно. Все равно, что мы находимся в густом тумане. В таком положении остается одно – заглушить мотор и ждать. Не будет же этот снег валить вечно. Но как остановишь машину при таком волнении? Хоть я и обычный матрос, а более или менее разбираюсь, что беспокоит капитана! Он внимательно следит с какой стороны накатывают волны. Они должны ударять нас с одной стороны, и удары их должны быть приблизительно одной силы… У нас нет лага, черт его побери! Если бы лаг был опущен, мы могли бы определить, где находится наше суденышко. А лаг испортился и его давно куда-то выбросили. Мы вообще не особенно-то обращаем внимание на современную навигацию, плаваем как бог на душу положет. Во время наших вояжей мы никогда не чувствовали необходимости в лаге и подобных глупостях. Вот и расплачиваемся за это. В этом отношении наш капитан, хотя он и выдающаяся личность, заслуживает критики.
Помощник капитана входит в рубку. Он всеми силами старается выглядеть спокойным. Мне смешно на него смотреть, хотя сейчас никому не до смеха. Уже давно наступила его вахта, но он не в состоянии был ее принять. В эту ночь все вахты взял на себя капитан. И откуда в нем столько силы? Спроси меня – и я не отвечу.
– Видно, я чего-то поел, – бормочет помощник. – Эта колбаса…
– Страдать морской болезнью, – изрекает внезапно капитан, – вполне естественно. Адмирал Нельсон тоже страдал ею.
Мы услышали голос капитана, и нам сразу же стало легче. Если капитан не только отдает приказы, а и начинает рассуждать, значит, дело идет на поправку. Это я пытаюсь сделать анализ… сделать разбор сложившихся обстоятельств. Во-первых, курс прямой, как свеча. Целых десять минут, все время, пока я стоял в рубке, капитан не изменил курса. Следовательно, мы разрезаем залив точно посередине. Во-вторых, в таком случае единственную опасность для нас представляет остров. В третьих, подумав об этом, мне стало ясно, что капитан мысленно уже нанес остров на курс и сделал легкое отклонение направо, с целью его миновать. Словом, мне становится ясно, что на этот раз мы, кажется, спасли свою шкуру.
Как только поредеет снег, мы должны увидеть впереди свет маяка. Капитан уже не так напряжен, мне кажется, он начинает насвистывать.
– А ну, позови Панчо! – приказывает он.
Я спускаюсь в кубрик за Панчо и тащу его в рулевую рубку. Капитан продолжает вглядываться вперед. Он спрашивает:
– Ты понял, почему я тебя ударил?
– Понял, товарищ капитан, – отвечает Панчо.
– Даже если моряк струсил, он не имеет права призывать ни мать, ни бога!… Если все будут кричать, получится церковный хор… А теперь иди, отдыхай!
Панчо глядит на меня. Я – на него. Он уже спокоен, да и как может быть иначе, раз с ним заговорил сам капитан. Видите ли, он парень не из трусливых, но иногда случается и над человеком нельзя смеяться. Откуда ты знаешь, может, завтра и с тобой такое случится.
Как я и ожидал, вскоре открылся свет маяка. Такой снег долго валить не может. Мы снова качаемся и кувыркаемся, как грешные дьяволы в бочке, а когда это мы не качались и не кувыркались? Мы, моряки!… Ну вот, я, кажется, начал хвастаться. Мы, моряки, вообще хвастуны.
Пять часов утра. Темно, как в аппендиксе кашалота. Причаливаем к берегу и конец фильма. Грузчики бросаются к нашему суденышку и как пираты, берут его на абордаж. Они должны выполнять план. Вечером мы снова отчалим. Хоть бы погода еще больше испортилась, и мы остались на суше. Чертовски хочется хоть одну ночь выспаться в кровати, рядом с собственной женой. Ну, вот, спасли шкуру, и началась старая песня!
Мы все собрались в кают-компании и пьем горячий чай. Повар притворяется, что его совсем не интересует раскладка. Он даже вытащил маслины. Капитан снова стал молчаливым. Он тихо пьет чай, глоток за глотком, без хлеба, без брынзы, без маслин. Сейчас бы ему бутылку пива!… „Баклан“ вздрагивает, но на этот раз из-за грузчиков, которые бросают дрова на причал, а оттуда – на грузовики. Снаружи крики, а у нас – спокойствие, точно такое, о каком мы мечтали несколько часов назад…
В г о с т я х
Ну, вот, пришла, наконец, очередь рассказать вам как я получил три письма от прославленного по всему черноморскому побережью капитана Анести, с приглашением приехать к нему погостить, как я принял это приглашение и что из этого получилось. Я не стану описывать вам капитана – слишком длинная получилась бы история, а тем более не стану описывать его большой старый дом – иначе мы не добрались бы до конца. О капитане Анестп говорили так: „Знаменитый рыбак. Окажись в море всего лишь две рыбы, одну из них поймает капитан Анести!” Некоторые из вас, возможно, видели его дом, но едва ли кому-нибудь довелось побывать в нем. Он состоит из пяти-шестп комнат, классического рыбацкого погреба, который пахнет морским дном, и галереи, где выпито восемьсот бочек белого вина.
Я сошел с пароходика на маленькую пристань. Городок встретил меня солнечными крышами, пестрой одеждой курортников и печальным попискиванием молодых чаек, которые каких-нибудь два-три месяца тому назад впервые постучались в яичную скорлупу.
А вот и знаменитый дом, где я пережил такие чудные мгновения… Подождите!… Этот? Да, кажется, этот… Конечно, этот!
Сначала я не мог узнать дом капитана Анести. В большом тенистом саду кто-то ремонтировал „Волгу“. На веревках и ветвях деревьев сохло, по меньшей мере, двадцать купальных костюмов. Под смоковницами расхаживали молодые евы в бикини. Пищали дети. Кому-то советовали принять таблетки от расстройства желудка. На галерее девушки и парни в широкополых мексиканских сомбреро бренчали па гитаре, вплетая в струны звезды Сан-Тропе. Жрица дома, верная старая спутница жизни капитана – тетка Змарайда, пришивала пуговицу к рубашке плешивого мужчины с лицом закоренелого счетовода.
Она воскликнула:
– Борис!… Ты приехал?
Мы обнялись и расцеловались. Я взбежал с чемоданом вверх по деревянной лестнице и оказался в просторном холле… сплошь заставленном раскладушками. Там царил полумрак. Не успев свыкнуться с темнотой, я налетел на людей, резавшихся в карты, извинился и вошел… в мою комнату. О, моя любимая комната!… Тихая и прохладная, со старинными стенными греческими шкафчиками, потолком, населенным микромирами жуков-точильщиков, с фотографиями, которые рассказывали о жизни капитана, моделью трехмачтового парусника XVIII столетия, музыкальной табакеркой – стоило завести ее пружину, и она принималась убеждать, что на свете много прелестных женщин. Сейчас все это уступило место трем новым кроватям.
– Здесь располагайся! – сказала тетка Зма-райда. – Комната приготовлена для одного архитектора, из Софии. Мы ждем его дней через пять. К тому времени освободится другая, и ты переедешь. – Она взглянула на меня смущенно. – Наконец-то ты здесь, мой мальчик!… Не следовало приезжать во время сезона, но…
– Где капитан? – спросил я.
– Пошел насчет прописки и за молоком для той семьи, что живет в большой комнате.
– Ну, как вы поживаете?
Она окончательно смутилась и взглянула на меня так, будто я по ее взгляду должен был все понять и молча простить.
– Сашо и Мефодий стали варнинскими зятьями.
– Знаю.
– Живут теперь в Варне.
– Знаю.
– А вот дочери судьба судила в Карнобате…. – Тут тетка Змарайда вздохнула и затем продолжала: – Остались мы с дядюшкой Анести одни одинешеньки, и так как курортный сезон… вот мы и решили!…
– Понимаю… – согласился я без энтузиазма. – Все так делают. Почему бы и вам не…
– Ну, устраивайся!… А у меня там кое-какие дела.
Я остался один. Подойдя к окну, я взглянул на просторное ласковое море. Типичное курортное море – удачная копия рекламы „Балкантурнста”, удобное для купанья, морских прогулок и зарисовок. Мотор автомобиля затарахтел. Из нескольких глоток вырвался крик облегчения. Кто-то из играющих в карты сказал: „Этот прохвост починил машину!” Внизу, в беседке, две молоденькие стюардессы гладили платья – повсюду в доме и во дворе были установлены новые электрические розетки. Перед уборной стояла очередь. С ближайших скал удильщики ловили рыбу. Многое можно было увидеть из моего окна: и природу, и быт. Море было оккупировано опустошительными ордами профанов. Покорители стихий, сыновья Сашо и Мефодий плыли к берегам Японии и Кубы, легкомысленно оставив без прикрытия свой тыл. Кто знает, вернутся ли они когда-нибудь сюда, чтобы гоняться по скалам за крабами или поднимать со дна древнегреческие амфоры, как они делали это в детстве. Калинка – темноглазая дочь и сестра, которая когда-то собирала на песке ракушки, сейчас выкармливала ребенка в Карнобате.
Тетка Змарайда принесла мне инжировое варенье, вытащила из шкафчика две простыни, бросила на меня еще один виноватый взгляд и исчезла. В соседней комнате кто-то засмеялся по-польски… У меня было чувство, что я остановился в гостинице.
В холле поспорили и начали переругиваться. Во дворе зашипели две сковородки… „Погреб! – воскликнул я. – Спасительный погреб, который пропах морским дном!“ Я спустился вниз. Рыбацкие сети, весла, корабельные краски, канаты – вещи, пропитанные запахом терпентина, были завернуты в брезент и старательно замаскированы в одном из углов. Их место заняли грубо сколоченные нары. На нарах храпел толстый красный курортник. Его обгоревшие плечи и лицо были намазаны простоквашей.
О, боже… Неужто это голос капитана – тот голос, который я слушал когда-то с таким удовольствием! – доносится теперь со двора. Голос объяснял, что хозяину не удалось найти в магазинах ваксу, что он уладил все с пропиской, что по знакомству купил в закусочной триста граммов фарша с наценкой, что молоко будет только завтра, но он обещает встать в четыре утра, что вот сдача – 45 стотинок (последовал его приятный смех). У добрых друзей точные подсчеты…
Я поднялся в комнату и стал дожидаться капитана.
– Наконец-то!… Добро пожаловать!
Он был весел, лицо его смеялось (он старался выглядеть беззаботным). Я почувствовал, какой вялой стала его ладонь. Ничто не говорило о том, что рука его сделала пять миллиардов взмахов веслами.
– Как в Софии?
– Хорошо.
– Что ты на меня так смотришь?
– Ничего.
– Ты мне хочешь что-то сказать? Ну, чего, чего ты на меня уставился?… Дом опустел. Все разъехались в разные стороны. В комнатах одни мыши! Почему бы не подзаработать?
– А капитанская зарплата, премии… В конце концов сыновья зарабатывают!… Как тебе не стыдно превращать свой прекрасный дом в гостилницу?… Да ты взгляни на себя, ты превратился в официанта!
– Ты проехал пятьсот километров, чтобы сказать мне эти горькие слова?
Мы замолчали.
– Капитан! – крикнул кто-то со двора. – Ты хотел дать молоток, чтобы прибить подметку.
– Одну минуту.
– Беги бегом! – сказал я. – Молоток потребовался… Покупай кровати, заставляй ими комнаты. По крайней мере зимой вы с теткой Змарайдой сможете каждую ночь спать на различных кроватях!
– Капитан Анестп!
– Сейчас!
– Отшень плохая ютюг!… Другая нет?
– Есть, есть!… Минуточку!… Немка просит утюг.
– Пожалуйста, делай свои дела… Культурное обслуживание – долг каждого метрдотеля.
– Когда вернусь, я тебе все объясню…
Он стал спускаться по лестнице, но это были не прежние тяжелые шаги хозяина. Капитан старался ступать тихо.
Я снова подошел к окну и снова взглянул на море.
– Капитан Анести! – крикнул грубый мужской голос.
– Что нужно? – отозвался я.
– Куда запропастился этот капитан?… Со вчерашнего дня разыскиваем. Когда он, наконец, прекратит свой отпуск? Пошла ставрида!
– Нет такого капитана! – ответил я.
– Как это нет?
– Да так, был и весь вышел!
– Вот те на, черт бы его побрал… Пошла ставрида, а мы не можем найти капитана.
Человек ушел. За моей спиной, как мышь, прошмыгнула тетка Змарайда.
– Капитана разыскивали? – прошептала она.
– Да.
– Что ты им сказал?
–Я сказал, что нет такого капитана.
– Молодец!… Пойдем, позавтракаешь.
– Сейчас спущусь.
Я наблюдал за морем. Рыболовецкая флотилия четко вырисовывалась на фоне синевы. Капитан Анести высунул голову из погреба, огляделся и направился к маленькой худенькой немке. В руках он держал утюг, только что вынутый из упаковки.
Ф и л е а к у л ы
Как только двое мужчин появились на пристани, лодочник тотчас сообразил, что они могут стать его пассажирами, и уже не выпускал их из поля зрения. Приезжие потоптались возле рыбного базара и так как там было пусто, направились к рыбацкому причалу. Один – высокий плотный мужчина в очках, на нем был плащ и синий берет. Другой – низенький, тоже далеко не худенький, но уж больно юркий – он все шнырял то туда, то сюда. Одет он был очень легко: в черную нейлоновую импортную куртку. На плече его болтались два фотоаппарата и магниевая вспышка.
Стоял погожий декабрьский день: яркое солнце, гладкое море, тепло, которое заставляет сбросить пальто, и прозрачная тишина, когда даже дальний шум слышен ясно и отчетливо.
– Погодка – экстра! – крикнул бодро лодочник. Когда же приезжие подошли совсем близко, он повернул к ним свое хитрое небритое лицо и спросил: – Не желаете ли совершить прогулку по морю, а?
– Нам нужно добраться до острова, – сказал низенький.
– Будет сделано! – согласился лодочник.
– Я“ здесь разыскивал лодку рыболовецкого хозяйства, – ответил низенький. – Мы по служебным делам…
– Свободных лодок нет, – сказал, хитро глядя и притворяясь озабоченным, лодочник. – Сейчас сезон.
– Вот и я вижу, – согласился низенький. Затем добавил недовольным тоном: – Не больно-то вы гостеприимны! На остров не на чем добраться…
– Мы народ неплохой, дорогой товарищ, – ответил лодочник, – но сейчас самый сезон скумбрии.
– Как же, объелись мы вашей скумбрией! – желчно сказал низенький.
– В этом году мало, – согласился лодочник. – Не повезло вам!
– Сколько ты берешь до острова?
– По десять левов с человека.
– По пять!
– За что же это вы мне платите, товарищ? За горючее или за труд?
Только теперь вмешался высокий:
– Не становись смешным!… Поехали.
Лодочник принялся разогревать мотор. Пассажиры устроились на носу, осторожно разместив оптику. Сначала один, а потом и другой опустили пальцу в воду, и оба убедились, что вода холоднющая. Высокий снял плащ и остался в одном костюме, на нем была белая рубашка и галстук.
Низенький расстегнул молнию куртки, взял один из фотоаппаратов и принялся снимать. Наконец, мотор заработал, и они двинулись с места.
Лодочник склонился к коробке скоростей, и его худая спина изогнулась. На нем был старый заштопанный свитер, такой же старый, как мотор и сама лодка – обшарпанная, оснащенная прелыми канатами. Очкастый рассматривал лодочника, испытывая жалость к этому несчастному человеку, целиком зависящему от капризов мотора.
Другого не волновали подобные чувства, для него лодочник был обычным лодочником, который за плату должен доставить их на остров, точно также, как кучер пролетки – на вокзал или в гостиницу.
– Вы кто такие? – крикнул лодочник, стараясь перекричать шум мотора. – Чем занимаетесь?
– Этот пишет, а я фотографирую! – тоже крикнул низенький.
– Вот оно что! – ответил лодочник и ловко поймал на лету брошенную ему сигарету.
Богатый солнечный свет рождал контрасты. Лодка удалялась от берега, и город разворачивался перед пассажирами грациозно и легко – совсем, как в рекламном проспекте для туристов.
Но что поразило писателя, так это очертания возникшего перед ними острова. Он поднимался над платиновым морем: светло-коричневый, с мягкими оранжевыми пятнами скал и веселыми белыми крапинками – башней маяка и домиками. Над островом беспокойно кружились птицы. Внезапно заглох мотор, и в наступившей тишине стал слышен их неприятный гомон – резкий крик бакланов и тонкое попискивание чаек.
– Что там происходит? – спросил высокий.
– Сейчас починю, – ответил лодочник.
– Да я не о моторе! Что там, с птицами?
Склонясь над мотором, лодочник ответил, тяжело дыша:
– Такая у них жизнь… Носятся… кричат. ..
Мотор снова заработал. На этот раз его рокот звучал стройно, и хозяин вздохнул с облегчением. Он в первый раз спокойно сел у руля. Остров вырастал. Становился все реальнее, вырисовывались детали.
Лодка подошла к нему с западной стороны и пришвартовалась у баркаса. Все вокруг отражало обильный солнечный свет. Сквозь кристально чистую воду виднелось дно: бородатые камни, защищенные броней из колоний мидий, и кремовые песчаные лабиринты, которые походили на аллеи в саду водорослей. Солнце блестело на цементных ступенях, ведущих наверх, к рыбацкой хижине, – старая, устоявшая перед ветрами солидная каменная крепость купалась в солнечных лучах.
– Что-то никто не встречает, – нахмурился фоторепортер. – Необитаемый остров! . .
Он повесил.на плечо свою оптику и ступил па баркас, чтобы выбраться на причал. Писатель последовал за ним.
– Сколько времени задержитесь? – спросил лодочник.
– Часа два, не больше, – ответил писатель.
Они стали медленно подниматься по лестнице, ступени были грубые, высокие, кривые.
У писателя кружилась голова. Все больше росло его восхищение этим отдаленным от мира спокойствием. Зловещий крик птиц продолжал витать над островом, но теперь он воспринимался как симфония, прославляющая простор. Бесконечный разлив моря, нереальные очертания суши, растворившейся в зеленоватой мгле, морской горизонт и высокое легкое небо вливали в него бодрость.
– И все это на расстоянии одного дня пути от Софии! – обернулся он к спутнику. – Тебе не хочется остаться здесь вечно?
– Чушь! – ответил фоторепортер. – Вся эта красота исчезнет в один миг, если нас не угостят печеной скумбрией.
Писатель улыбнулся и погладил рукой растянутые сети, его ладонь ощутила их мягкость.
Они были уже у самого входа в хижину. Под стрехой, на изъеденных жучком балках висела вяленая рыба. Взгляд писателя скользнул по свежей траве. „Настоящая весна, – подумал он. – Разве это декабрь? Весна!” Ему показалось, что кружащиеся над островом птицы беспокоятся о своих теплых, только что снесенных яйцах.
Низенький постучал в дверь и затем отворил ее.
– Хорошенькое дело, вы тут полеживаете, а мы блуждаем. Некому даже встретить! – сказал он, как бы сердясь.
В полумраке несколько человек приподнялись с коек. Они не ожидали гостей. Четверо, игравших в покер, смущенно спрятали карты и бобовые зерна.
Низенький сел на край кровати и вытащил пачку сигарет.
– Угощайтесь! – сказал он непринужденно, протягивая пачку. Было видно, что он привык общаться с рыбаками. – В отличие от других гостей мы приехали не рыбу есть, а что-нибудь написать о вас.
Он наклонился и прикурил сигарету прямо из пасти огромной плиты. В хижине было тепло и, разумеется, душно. В южное окно просачивался скудный свет.
– Коли бы вы немножко рыбки привезли, то и мы бы с вами полакомились, – сказал высокий рыбак, который только что так ловко спрятал карты. Он открыл крышку стоявшей на плите огромной кастрюли и начал помешивать большой деревянной ложкой. Пар благоухал вареной фасолью и приправами. – А теперь вам придется есть вместе с нами фасоль.
Рыбаки засмеялись. Они покидали свои койки и собирались вокруг гостей. Глаза их были воспалены от бессонницы и дыма, и в тусклом свете у них был вид мучеников. Глядя на них, можно было предположить, что эти люди сосланы сюда, чтобы искупить свои неведомые грехи.
Стены были утыканы гвоздями. На них в хаотическом беспорядке висели куртки, ватники, кепки, ушанки. Под грубо сколоченными топчанами валялись резиновые сапоги. Одежда была изолирована от стены с помощью кинореклам, и в компании рыбаков неизменно присутствовали Жерар Филип и Фернандель.
Разглядеть их можно было только после того, как глаза привыкали к полумраку. Шедший из окна свет очерчивал лишь балки, края топчанов, печку и суровые лица людей.
– Кто здесь капитан? – самоуверенным тоном спросил фоторепортер.
– Я капитан.
Вперед вышел тщедушный мужчина, похожий на сушеную воблу. Под его бесцветной шерстяной фуфайкой вырисовывались острые костлявые плечи. Голова капитана, широкая и плоская сверху, внизу заканчивалась острой челюстью, а лицо было очень худое, со впалыми щеками, но покрытое здоровым рыбацким загаром.
Он один не улыбался. Глаза его смотрели холодно, а тонкие губы пугали своей суровостью, выдавая характер крутой и желчный.
– Мне кажется, что я тебя уже видел, – заметил фоторепортер. Самоуверенность его испарилась.
– Возможно, – сказал капитан.
– Глядя на тебя, не скажешь, что ты капитан. Не тот фасон, – сказал, приходя в себя, фоторепортер.
– Вот и мы то же самое говорим! – отозвался рыбак с ложкой. – Теряется он среди нас.
Рыбаки снова засмеялись.
– Сколько лет вы рыбачите? – вступил в разговор писатель, сознавая, что вопрос его никчемен.
– Я не подсчитывал, – холодно ответил капитан.
Писатель наблюдал за его лицом. Он все еще не мог понять, улыбается этот человек или хмурится.
– Сколько вам сейчас?
– Пятьдесят один.
Писатель чувствовал, что он заводит бесцельный разговор, а это было не в его характере. Стоило ему переступить порог этой хижины, как он понял, что из командировки ничего не получится. Ему была незнакома жизнь этих людей. Они очень отличались от строительных рабочих, с которыми после долгой практики он привык обращаться непринужденно, даже дружить. Среди строителей ему не случалось встречать такое настороженное к себе отношение. Когда он допускал какие-нибудь ошибки, из-за незнания дела или невежества, они всегда деликатно его поправляли.
А здесь он чувствовал насмешку, которая, как пот, проступала на лицах рыбаков. Казалось, этой насмешкой был пропитан сам воздух хижины.
– Вы что, собиратесь о нас писать? – спросил человек с ложкой.
– Нет, – ответил писатель, и фоторепортер понял, что он говорит правду. – Мы просто заехали в гости.
– Это он потому спросил, что о нас часто пишут, а мы смеемся над тем, что пишут, – сказал капитан.
– Разве пишут? – спросил самый старый из рыбаков, перекусывая нитку, которой он пришивал пуговицу к брюкам. Он сидел на кровати в белых кальсонах с завязками на щиколотках.
– Сегодня обо всем пишут, – засмеялся тот, что с ложкой. – Вот и о нас пишут.
– А я и не знал, – удивился старик с иглой.
– Потому что не читаешь, – сказал первый. – А некоторые читают.
– Небось никто не пишет, чтобы нас пораньше переводили на пенсию, – заметил рыбак с плоским лицом и русыми коротко остриженными волосами. Его голова появилась внезапно над чужими плечами. – Ты, например, чего не пишешь? – спросил он.
– Не могу, – просто ответил писатель.
– Почему же это не можешь? – начал хитрый фоторепортер. – Ты о разных людях писал, напишешь и о тружениках моря.
– Не стану вас обманывать, – сказал писатель. – Я плохо знаю вашу жизнь, и получится чушь.
„Я хитрю, – подумал он. – Может быть, я пытаюсь просто выбраться из этой неприятности? Просто избежать насмешек?… А может быть, я искренен? Что-то последнее время меня все тянет на искренность”.
Он снял очки и принялся протирать стекла. Рыбаки, подталкивая друг друга, глядели, как он щурит свои близорукие глаза. Писатель поспешил надеть очки. Он был раздражен. „Все они распущены, – подумал он, – озлоблены, не щадят никого. Это не что иное, как особая нравственная испорченность, которая встречается у жителей побережья.”
Снова заговорил мужчина с ложкой:
– Вы не желаете, чтобы мы показали вам, как ловим рыбу, чтобы все объяснили, а? – он подмигнул другим рыбакам.
– Может быть, запишете наши фамилии, – добавил тот, что с русыми волосами.
– Зачем? – покраснел от смущения писатель. – Нам это не нужно. Мы все равно в этом не разбираемся… Мы приехали для того, чтобы осмотреть ваш прекрасный остров. Тут так красиво и тихо.
– Чего же здесь красивого? – засмеялся русоволосый. – На этом острове ветер так нажда-чит, что ой-ой-ой!
– И все же…
– Да и бабы наши уже на других засматриваются, – захихикал мужчина с ложкой. Следом за ним зло засмеялись остальные.
– Вам лучше знать, – сдался писатель.
– Так и скажи! – сказал мужчина с ложкой, словно припечатал печатью.
– А ты, брат, умеешь изворачиваться! – бросил русоволосый.
Рыбаки громко захохотали. Им становилось интересно, даже те, кто не принимал участия в разговоре, подошли и стали слушать. Кольцо вокруг гостей сомкнулось.
– Зачем же мне изворачиваться? – резко спросил гость. – Что мне, ваше место понадобилось, или я хочу рыбу у вас отнять?… Слава богу, деньги есть, когда надо, можно и купить.
– Не обижай ты их, Георгий! – отозвался старый рыбак, который уже успел надеть брюки. – Ничего тебе плохого люди не сделали!
– А что я такого сказал? – смутился русоволосый. – Немного посмеялись, чего ж здесь обидного?
Но все почувствовали, что наступил неприятный момент. Кто-то был в этом виноват. Гости или рыбаки? Это трудно было решить. Получилась длинная мучительная пауза.
Тогда капитан, не говоря ни слова, медленно направился к своей койке. Он снял с гвоздя полушубок и накинул его на плечи. Рыбаки глядели на него с молчаливым любопытством. Вот он пошел обратно, и его маленькая фигурка понесла на себе частицу света, проникавшего в окошко.
– Собирайтесь! – сказал он спокойно. Рыбаки продолжали неподвижно стоять. – Одевайтесь, и поедем проверим, что попало в сети.
– Еще рано, – сказал кто-то. – Ведь мы собирались к четырем.
– Собирайтесь!
Капитан надел ушанку и начал застегивать полушубок. Лицо его по-прежнему было непроницаемо. Его тонкие, почти не существующие губы еще больше растянулись, и узнать их выражение мог лишь тот, кто хорошо знал капитана.
Что же касается гостей, они не понимали, что происходит, и чувствовали себя попавшими в нелепое положение. Им было стыдно и обидно. Оба молчали.
– А когда же мы будем есть? – спросил тот, что с ложкой.
– Когда вернемся… Давайте поживей, товарищи! – только теперь капитан взглянул на обескровленное лицо писателя и вытаращенные глаза его спутника – два темных пятна в полумраке помещения. – Пожалуйте, товарищи!… Мы будем вытаскивать рыбу из сетей, для вас это интересно. Заодно проверим, везучие вы или нет.
Рыбаки быстро разошлись к своим койкам, как это делают солдаты в казарме. Начали одеваться. Время отдыха истекло, предстояло приступить к ежедневной работе, ради которой они жили на этом острове.
Один за другим они проходили под висящими на стрехе сетями и спускались к стынущей морской бездне. Было ли на их лицах написано возбуждение? Писатель старался это понять и не мог. Если бы ему пришлось писать об этих людях, он мог бы написать и да и нет. „Вероятно, все же „нет”, – подумал он, шагая с рыбаками к морю. -– Они на государственной службе, обеспечены, и будет в сетях рыба – хорошо, не будет – плохо, но не катастрофа”.
Он еще раз понял, что абсолютно не способен что-либо о них написать.
Все уселись в баркас, заняв свои места, и вытащили из-под сидений весла. Писатель чувствовал, как его поддерживали с двух сторон, когда он пробирался на корму по скамейкам. Рыбаки усадили его на самое удобное место, рядом сидел его коллега, все еще сердито хмурясь. Кто-то спросил, как он себя чувствует, и он ответил, что хорошо. Обменявшись несколькими словами, гребцы погрузили весла в море и баркас отчалил.
Сейчас лица рыбаков показались писателю гораздо грубее, чем они были в полумраке помещения, и в то же время дневной свет сделал их более человечными.
На воде уже не было прежнего глянца: ветер покрыл ее легкой рябью. Волны мучительно качались без всякого ритма. Ветер смел с моря его радостное сияние. На горизонте очерчивалась темная полоса. Писатель только взглянул на нее, не обратив внимания. Чайки продолжали носиться над островом.
– Кончилось лето! – сказал рыбак, сидевший рядом, и кивнул головой в сторону горизонта.
Гость недоумевал, как может кончиться лето в декабре, и ему хотелось спросить об этом, но он предпочел молчать. Они подплыли к шесту, от которого тянулась сеть. Удары весел стали легче, и, наконец, рыбаки совсем перестали грести. Начали вытягивать веревки.
Писателя интересовало многое, и многие вопросы вертелись у него на языке, но он по-прежнему предпочел молча наблюдать. Только шепнул, наклонившись, своему спутнику:
– Почему ты не снимаешь?
– А ну их! – мрачно ответил фоторепортер. – Не видишь, что за люди?…
– И все же, сделай хоть пару снимков!
– У меня много таких… Жалею, что приехали.
– Тихо, нас могут услышать.
– А мне наплевать, пусть слышат!
Уже приближался край сети.
Они возвращались. Капитан прошел по скамейкам и сел рядом с гостями. Его маленькая голова тонула в большой ушанке. Лица почти не было видно. Он закурил.
_ Ни одной рыбешки.
– Плохой год, – сказал робко писатель.
– Плохой год, – капитан взглянул в сторону горизонта и добавил: – Конец хорошей погоде!
Темная полоса на севере набухла.
Писатель чувствовал, что вопросы которые он задает, не существенные, и все же ему было приятно ощутить ту внезапную готовность, с которой ему отвечали.
– Почему нет рыбы? – спросил он.
– Никто этого не может сказать – ответил капитан. – Иногда вот нет и нет!… Ни одной рыбешки.
Над их головами, заволакивая небо, пополз холодный туман. Солнце беспомощно отступало, и свет его гас. Остров потемнел. У скал появилась кромка пены.
Баркас привязали к причалу, и рыбаки поспешили в хижину. Все были голодны.
– Ну и погодка, – вздохнул старый рыбак. – За пять дней не поправится, а испортилась за пять минут.
Рыбаки сняли теплую одежду, сбросили сапоги. Постепенно к ним возвращалось желание разговаривать, но теперь они говорили только о погоде. На пороге появился лодочник. Он сообщил, что мотор в порядке и ветер усиливается. Писатель ощутил страх перед морем, и ему показалось, что он только теперь стал понимать, что значит жить на острове.
– Нам пора, – сказал он.
– Да, пора! – поддержал его фоторепортер.
Повар взглянул на них удивленно.
– Как?… А поесть?
– Нас ждет лодка.
– Отведайте нашей рыбацкой фасоли, – настаивал повар.
– Нам нужно успеть на вечерний поезд, – солгал фоторепортер.
И тут они увидели, что из кладовой выходит капитан. В правой руке он держал длинный кусок еще не совсем высушенного филе. Все взгляды устремились на это филе.
– Вам не довелось отведать рыбы, – сказал он, – но зато я дам вам…
– А что это? – спросил фоторепортер.
– Филе акулы! – отозвался молодой рыбак с плоским лицом и коротко остриженными русыми волосами.
– Как доказательство, что вы были в гостях у рыбаков, – сказал капитан. – Для нас это деликатес. Несколько дней тому назад в сеть попала акула… Вы его просушите. Это хорошая закуска к любому вину.
Писатель и фоторепортер глядели на длинный кусок рыбы, одним концом касавшийся пола. Затем писатель в упор взглянул на капитана, и так как обида перешла все границы, он решил вступить с ним в открытый бой. Но фоторепортер его опередил:
– Филе акулы? – он улыбнулся вызывающе, пощупал филе, вытер запачканные солью пальцы о носовой платок и сказал с видом человека, которого не проведешь:
– С каких это пор в Черном море плавают акулы?
– Всегда плавали, – спокойно ответил капитан.
– Живые?… В нашем море? – Он засмеялся ему в лицо и взглянул на приятеля, ожидая, что и тот перейдет в атаку. – Нас принимают за профанов, по-твоему это филе акулы?
Писатель продолжал пристально глядеть в лицо капитана. Глаза этого человека были по-прежнему безжизненны, а тонкие губы отталкивали своей суровостью.
Но он был писателем и как писатель, много скитался по грязным равнинам, на которых должны были родиться еще нерожденные города, он карабкался по лесам огромных далеких горных строек, вглядывался в сотни таких же непроницаемых лиц. Поэтому он сейчас молчал. И, верно, ему удалось уловить искру человеческой искренности, которая чуть блестела в глазах этого чудака-капитана.
– Филе акулы! – решительно сказал он. – В нашем море водятся акулы!
Он принял подарок и пожал руку капитана. Гости попрощались с рыбаками и вышли из хижины. Капитан зашагал с ними рядом; он казался высохшим и старым, как обломок древнего острова. Писателю хотелось сказать на прощанье несколько теплых слов, подбодрить его, но он не знал, как это сделать. Он чувствовал себя беспомощным. Его пугал тот факт, что он на острове и со всех сторон окружен незнакомой стихией – морем, да еще таким морем, от которого исходило рычание зверя.
Они остановились на площадке. Капитан спокойно сказал:
– Простите нас, товарищи, мы здесь изнервничались. Сидим без работы, рыбы нет… сами не свои.
Они попрощались еще раз. Гости спустились по ступеням к лодке.
– Филе акулы! – удивился лодочник. – Это вещь!
– Если хочешь, забирай! – сказал хмуро фоторепортер. – Я ел подобное филе, только не из акулы, а из дельфина, у меня от него изжога.
Сначала на хитром лице лодочника появилось выражение крайнего удивления, но затем он пришел в себя:
– Нет, так нельзя, товарищи!… – сказал он. – Вы должны его оставить себе. Люди подарили его вам из уважения. Это филе требует много вина и хороших песен.
– Филе мое! – сказал писатель. – И кончим об этом!…
– Ну, что, отправились?
Предварительно разогретый мотор тотчас заработал. Лодка отделилась от баркаса. Когда она вышла из-за прикрытия острова, волны подхватили ее и принялись качать.
– Не бойтесь! – крикнул сквозь шум мотора лодочник. – Не опасно.
Фоторепортер схватился за фальшборт. Даже сделал попытку усмехнуться, но крупные брызги попали ему в лицо, и у него ничего не получилось.
Мгла становилась все гуще, воздух как будто свертывался. Невидимые птицы кричали зловеще, или, может, это только казалось тем двоим в ту минуту, когда надвигался шторм.
Т и х о е м о р е
В этот день я выехал рано. Не прошло и двух часов с восхода солнца, а я уже, сбавив ход, пробирался на моторной лодке через лабиринт мелких подводных скал. Я подыскивал место, чтобы бросить якорь и спуститься с гарпуном за кефалью. Обычно забираться сюда с лодкой рискованно, но сегодня море было гладким и прозрачным – видны были райские сады водорослей, колонии раскрытых мидий и спины рыб. В такие дни человек как бы впервые убеждается, что у моря есть дно.
Я не спешил. Мне представился случай выбрать самое удобное место. Мотор тарахтел напевно. Солнце, несмотря иа ранний час, приятно припекало. Выдался на редкость хороший день для ныряния.
Я заглушил мотор, и лодка бесшумно заскользила по прозрачной поверхности. Залитые светом, скалы блестели фантастически и, отражаясь в водной глади, как в стекле, походили на декорации. Маленькие волны, отделившись от лодки, бесшумно понеслись к скалам и размыли отражение.
Я стоял в лодке и любовался солнечными кристаллами, которые загорались и гасли на складках воды.
Тогда-то я и услышал взрыв.
Это был обыкновенный взрыв. Поднявшийся дым точно указывал место – за скалистым мысом в лагуне. Наконец-то я смогу увидеть Педро! Я слышал очень много самых невероятных легенд об этом человеке, но мне никогда не доводилось увидеть его лично. Рассказывали, что он неуловим, что он умеет исчезать бесследно с места преступления, что пограничные власти тщетно стараются собрать против него вещественные доказательства.
Я мгновенно завел мотор. Сейчас или никогда!… Лодка устремилась к буруну и круто повернула влево. Передо мной открылась лагуна, увенчанная короной из двух больших деревьев. Под ними желтела узкая песчаная полоса.
Неподалеку от этой полосы стояла лодка браконьера. Кто-то отчаянно махал мне рукой;
– Сюда, сюда!… Педро убило!
Я и без того направил лодку прямо к пиратам. Меня удивил тот факт, что у Педро был помощник. Об этом помощнике никто никогда не упоминал.
Лодка браконьера была маленькой, с дешевым подвесным мотором.
– Мы тонем! – снова крикнул человек.
Педро лежал на спине. Поза его была неудобной даже для трупа – он находился на баке, голова его уперлась в обшивку, а левая рука, свесившись через борт, концами пальцев касалась моря. Он был по пояс гол. Грудь его была исцарапана, а со свисающей руки и с подбородка стекала кровь.
В обшивке зияли два небольших отверстия, сквозь которые била вода, наполняя лодку.
– Бомба взорвалась у него в руках! – орал помощник.
– Брось кричать, – сказал я.
– Лодка пробита!
Я подплыл вплотную к их лодке и схватился за борт.
– Он сразу умер! – объяснил тревожно помощник. Он беспомощно посмотрел на меня и снова зажал босой ногой одно из отверстий.
– Он еще не умер, – сказал я. – Перенесем его в моторку.
Перенести такого, как Педро, даже в нормальных условиях было бы трудно. Нам пришлось попотеть. Помощник взял его под мышки, а я – за ноги. Лодки все время отходили друг от друга, так как в спешке я их не связал. Мы осторожно уложили Педро на дно и вытянули во весь рост – так, что ноги его упирались в моторную кабину. Я сложил одно из одеял и сунул его Педро под голову. Он был в сознании и время от времени стонал так трагически, будто собрался умирать.
Пробитая лодка наполнялась водой. Я заставил помощника завести мотор. Он сделал так, как ему было велено, и ступив в воду, сел за руль. Лодка направилась к песчаной полосе и врезалась в нее носом. Помощник браконьера соскочил на берег и с нечеловеческими усилиями принялся вытаскивать лодку. При каждом рывке, он наклонял ее и понемногу выплескивал воду.
– Готово, – сказал он, – Теперь я залатаю эти проклятые дыры.
Я завел мотор.
– Куда ты его повезешь? – спросил он.
– В Бургас.
– Отвези его лучше в Созополь. До Бургаса он может не дотянуть.
– Ничего, не умрет! – резко ответил я.
– Послушай, ты повезешь Педро! – и спустя немного добавил: – Ты ведь знаешь, что сказать пограничным властям? Он сорвался со скалы.
Я не ответил и дал полный вперед. Помощник Педро, сложив руки рупором, крикнул:
– Не забудь, что я тебе сказал!
Я повернул моторку направо и выругался.
Дно переливалось всеми цветами – идеальное для ныряния, а мне предстоял путь в Бургас. Я невольно провел ладонью по подбородку. Вот уже целая неделя, как я не брился. Моя левая рука была выпачкана кровью, я перегнулся через борт, сполоснул ее в море. Затем взглянул на раненого… Значит, это и есть Педро?… Я вытащил сигарету и закурил. Сигарета была чуть влажной, и курить было одно наслаждение. Я вообще заметил, что табак, смоченный морской водой курить вкуснее.
Солнце поднималось все выше и нежно ласкало мне спину. На небе не было ни единого облачка. Все вокруг застыло в сверкающем спокойствии, как будто море, небо и берег были сделаны из плексигласа.
Он лежал на дне лодки, спокойный на вид, прямой и длинный, как поваленный столб. Его босые ноги упирались в моторную кабину. Он был высокий, широкий в плечах, загорелый до бронзового цвета – такого цвета, какой обычно получается при загаре у рыжих людей. Руки, с чрезмерно развитыми и загрубевшими кистями, он раскинул в стороны, насколько это позволяла ширина лодки; и хотя мускулы были расслаблены, сразу видна была их стальная крепость. Лицо его было прямо-таки красиво: гладко выбритое, с небольшим прямым носом и хорошо очерченными губами.
Разумеется, на груди наличествовала неизбежная татуировка – пресловутая русалка с подвернутым хвостом дельфина и кудрявыми волосами, многократно воспетыми за столиками портовых кабаков.
Он молча наблюдал за мной. Кровь на груди его высохла и текла только из рассеченного подбородка, но совсем слабо. Струйка стекала на плечо, и сначала я подумал, что она запачкает брезент, но, наклонившись, убедился, что туда капнуло всего лишь несколько капель. Словом, не стоило беспокоиться. Серьезнее было поранено правое плечо. Оно все было изрезано, как ножом, но кровь и из этой раны уже перестала течь.
Скучно ехать по морю в такую безупречную погоду. Я мог бы начать разговор с раненым, но предпочел терпеливо ждать, пока он заговорит сам. А Педро продолжал молчать. Иногда он принимался охать, сгибая поочередно то левую, то правую ногу.. .
Сквозь кристально чистый воздух, как сквозь увеличительное стекло, отчетливо видны были подробности берега. На ближайшей песчаной полосе, словно онемев, сидели сотни чаек. Они сидели неподвижно на теплом песке, охваченные ленью. Их неподвижность означала, что вокруг – ни души, что птицы сыты и чувствуют себя в безопасности.
– Воды!…
Педро произнес это слово мучительно и тихо, покачав головой из стороны в сторону. Слово прозвучало трагично, как в приключенческом романе. Осторожно, стараясь не задеть раненого, я прошел на другой конец лодки, вытащил из кубрика бутылку и подал ее Педро.
– Я не могу сам… – мелодраматическим тоном произнес он.
– Попытайся!
– Я ранен.
– И все же, попытайся! – повторил я.
– Не могу!… Я умираю!
Я приподнял голову Педро и помог ему напиться. Он пил долго. Выпил почти всю бутылку. Я снова сел за руль и вернул лодку на правильный курс. Что-то в рокоте мотора мне не нравилось. Я испробовал все скорости, выключил мотор и снова дал ход. Лодка пошла рывками, но затем выправилась.
Небо выгорело, потеряв синеву. Горизонт растворился в молочно-белом тумане. Вода у ватерлинии была густой, как клей. Две чайки, лишенные помощи ветра, устало спешили к берегу, непрерывно размахивая крыльями.
– Где мы? – спросил браконьер.
–- В устье реки.
– Куда ты меня везешь?
– В Бургас!
– Я не дотяну…
– Я отвезу вас в Бургас.
– Я умираю… Созополь ближе.
– Во-первых, вы не умираете, а, во-вторых, там, куда я вас везу, больница лучше.
Браконьер застонал. Верно, его мучила боль, а может быть и мысль о том, что ему так глупо не повезло в такой прекрасный день. Он заскулил: „Ой, мамочки!” Затем утих. Я заметил, что он внимательно за мной наблюдает, верно пытаясь сообразить видел ли он меня когда-нибудь или нет и вообще, что я за птица. Русалка покрылась крупными каплями пота, блестевшими на солнце как жемчуг. Теперь я был уверен, что пока я держу руль и насвистываю, раненый непременно со мной заговорит. И я не ошибся. Браконьер что-то пробормотал, но я не отозвался.
– Эй! – крикнул он.
– Говорите громче! – сказал я. – А то, для того, чтобы вас слышать, мне придется заглушить мотор.
– Ты хочешь сдать меня пограничникам! – крикнул Педро.
– Почему это вы так решили?
– Потому что ты легавый.
Справа в сторону залива спешило большое товарное судно. Единственное темное пятно на светлом фоне моря. Я сделал вид, что внимательно его разглядываю и отвернувшись, сказал:
– Я должен отвезти вас в больницу.
– Я умираю! – простонал болезненно Пед-ро. – Ох!… Я сам себя прикончил!… Из меня вытекла вся кровь.
Он принялся было снова скулить как ребенок, но тут я крикнул:
– Постыдитесь!… Что вы хнычете?
– Я умру!
– К сожалению, вы еще будете жить – чтобы бомбами варварски истреблять рыбу.
Браконьера охватила ярость. Лицо его побагровело.
– Я тебя убью! – крикнул он, приподнявшись на локтях, и стал правой рукой шарить по дну лодки, как бы пытаясь найти подходящий тяжелый предмет и исполнить свою угрозу. – Я тебя прикончу!
Вместо ответа я закурил сигарету. Я выказал свое презрение таким примитивным способом, потому что в этот момент не мог выдумать ничего более достойного.
– Я тебя уничтожу!
– Вы просто трус.
– Это я-то!… – Он был поражен. – Вы когда-нибудь слышали о Педро?
– Все слышали о Педро.
– Так Педро – это я!
– Знаю.
– Я могу тебя убить… Ох, я тяжело ранен и умираю…
Мотор принялся чихать, закашлялся и заглох. Наступила внезапная и крайне нежелательная тишина. Лодка все еще скользила по инерции. Я не стал возиться с мотором, сделав вид, что бессилен устранить досадную неполадку. Настроение у меня вдруг испортилось, и я стал смотреть в воду на мягкую ватерлинию, напоминающую легкий фриз на зеркальной плоскости моря. Фриз становился все нежнее и, наконец, исчез – лодка остановилась. Она замерла на месте, превратившись в мертвую точку мертвой природы.
– Что случилось?… Почему мы стоим? – поднял голову раненый.
Я не счел за нужное ответить.
– Заглох мотор?… Отвечайте!
– Заглох.
– Свечи?
– Не знаю.
Он опустил голову на одеяло и заохал, а затем… заплакал. Я поглядел в окно кабины. Да, он действительно плакал.
– Что же теперь? – выкрикнул со слезами в голосе браконьер.
Я стал вытаскивать свечи… Разглядывал их одну за другой и спокойно ставил на место. Искра получалась каждый раз.
– Покажись!… – простонал раненый. – Слышишь?
Я высунул голову из кабины.
– Я вас слушаю.
– Что же мы будем делать?
– Попытаюсь завести мотор.
Мы были окружены прелестной тишиной природы: оранжевый песчаный пояс залива Алепу, далекие очертания Странджи, скалистый профиль Змеиного острова, выгорающее небо и стеклянная поверхность воды. Свет превратился в зной, а пейзаж –- в тишину.
– Заводи мотор! – плаксиво сказал браконьер. – Чего ты ждешь?
Я не обратил внимания на его слова.
– Чего ты тянешь? Я умираю.
Я вытер пот со лба, зачерпнул ладонями воду и остудил лицо. Но этого было недостаточно. Я разделся и прыгнул в воду. Поплавав возле лодки, я снова забрался на корму. Педро глядел на меня с изумлением. Он был оскорблен моим нахальством.
– Ой, мамочки!…
Наконец я склонился над мотором. Проверил как поступает бензин, удалил осадок.
– Сядь на весла, – сказал Педро. – На берегу реки мои друзья, они отвезут меня в Созополь.
– Сам садись за весла, – ответил я резко. – С такой тяжелой лодкой на веслах далеко не уедешь.
– Делай что сказали! – прорычал Педро. – Я убью тебя!
Он угрожающе приподнялся на локтях.
Его цепкие пальцы схватились за левое сиденье, он поджал ноги, напрягся и встал. Он был величествен и страшен – с согнутым вперед корпусом, со сжатыми кулаками, приготовленными к борьбе. Он тяжело дышал, и его выпачканная в крови грудь вздрагивала. Педро согнулся еще больше, его правая рука впилась в борт, и он сделал первый шаг вперед. По плечу его потекла свежая струйка крови; В его глазах я прочел твердую решимость меня ударить. Отступать было некуда. За спиной у меня была корма, а дальше – море.
Я инстинктивно схватил носос, поднял его и стал ждать.
– Я истекаю кровью, – заплакал Педро и опустился на скамью. Он с ужасом глядел на свежую струйку крови, стекающую с его плеча.
– Я умру.
– Кефаль, которую вы истребляете, умирает куда достойнее, – сказал я и положил насос на место. Я начал затягивать свечи. – Почему вы не работаете, как все рыбаки?
– Не твое дело!… Ой, как больно!
– Ведь вы тот самый Педро, о котором столько говорят?
– И еще будут говорить! ..
– Все рыбаки зарабатывают на хлеб тяжелым трудом.
– Все они – ничтожество! Вольно им… Пусть вкалывают.
– Ты просто трепло!
– Подожди, ты мне еще попадешься! ..
Мотор внезапно заработал, лодка дернулась и пошла вперед.
Становилось все жарче. Из-за мыса Каваци, показался парусник, переполненный туристами и направился в сторону Ропотамо.
На Созопольском пирсе было почти безлюдно. Педро повезло. Может быть, все и могло бы обойтись без лишнего шума. Я опустил якорь и привязал лодку к причалу, затем умыл лицо у колонки, напился и направился в больницу. Врач изъявил готовность тотчас последовать за мной. Пока мы шли к причалу, он несколько раз осведомлялся, не ошибся ли я, действительно ли ранен Педро. Он считал это почти невероятным, был очень взволнован и спешил. Санитары с носилками едва за нами поспевали. Чем ближе мы подходили к берегу, тем больше становилось любопытных. За нами бежали ребятишки и рыбаки. Они еще не знали, что им предстоит увидеть.
Когда мы вытаскивали Педро из лодки, на берегу уже стояла большая толпа. И все же все происходило без лишнего шума… до того момента, когда кто-то узнал браконьера и крикнул:
– Да это же Педро!
Толпа пришла в движение. Рыбаки, расталкивая ребятишек, стали пробираться вперед.
– Наконец-то! – сказал кто-то.
– Попался!
Раненый лежал на носилках и чуть приоткрывал глаза, чтобы взглянуть на окружавшие его лица.
В этот момент прибыл старшина пограничных войск, – упитанный, смуглый паренек.
– Несчастный случай? – спросил он.
– Привезли Педро, – осведомил его один из рыбаков.
– Может, это еще и не он? – добавил кто-то.
– Как это не он?… Да это Педро, я хорошо его знаю!
Санитары стояли на месте, не зная, что же им делать. Они даже не сообразили опустить носилки на землю. Врач тоже был в растерянности.
Таким образом, закон и нарушитель стояли рядом, глядя друг другу в глаза. Нарушитель не выдерживал взгляда старшины и то и дело прикрывал глаза, а из груди его вырывались стоны.
– Так значит… Педро? – удивился старшина. – Кто ж это его привез?
Я помедлил, а затем тихо сказал:
– Я.
– Что с ним стряслось?
– Он сорвался со скалы.
Старшина усмехнулся и наклонившись, стал рассматривать раны. Рыбаки громко захохотали.
– Что-то не похоже, чтобы со скалы… – сказал старшина. – Дело пахнет взрывчаткой.
Педро принялся стонать.
– Умираю!… Ой, больно!..
Рыбаки были поражены.
– Да он никак ревет!
– Боже, такой детина, а ревет, как ребенок!
Непонятно почему все разом засмеялись.
Браконьер продолжал стонать, а смех все нарастал…
Наконец, санитары понесли носилки. Часть толпы, в основном дети, двинулась следом. Ребятишки подпрыгивали и кричали:
– Дорогу Педро!
– Педро несут!
Они не знали, кто такой Педро, но, слушая их выкрики, я невольно думал о том, что легенда о всесильном прибрежном пирате могла бы закончиться более достойным образом, без этого комического хеппи-энда, который навсегда останется в бесконечных рыбацких разговорах.
У х а п о р ы б а ц к и
Многие из вас слышали, что уха по рыбацки – это просто объедение. А некоторые, может быть, даже пробовали ее. Я же ел такую уху много раз, но все не доводилось увидеть собственными глазами как ее варят.
Наконец счастье мне улыбнулось и я узрел этот „спектакль”.
Случилось это в весенний рыболовный сезон. В пять часов утра я сел на парусник, который двигался к Змеиному острову, чтобы отвезти туда запас пресной воды, забрать улов и взять на борт какого-то отпускника. На острове нас ждала полная шаланда хамсы. Рыбаки начали грузить хамсу на парусник, а я, сняв с борта багаж, направился к рыбацкому бараку. Погода стояла тихая, но небо было затянуто высоким серым туманом, сквозь который никак не могла пробиться заря, отчего вокруг еще было сумрачно. На поверхности гладкого, похожего на балатум моря качались лиловые и зеленые тени – хаос цветных бликов. Если все это нарисуешь как есть, тебя примут за сумасшедшего. А природу это не интересует, она, знай себе, кладет мазок за мазком.
Перед бараком у очага сидел па корточках барба* Георгий и дул на ворох сухого хвороста. Его загорелые небритые щеки раздувались, подобно мехам кузницы. Дым спокойно поднимался кверху прямо в небо, где ему и место. Возле очага, на грубо сколоченной полке, выстроились алюминиевые и оцинкованные кастрюли и миски, лежали дешевые ложки, соль и перец, стояло подсолнечное масло и уксус. Тут же висели низка стручкового перца и всевозможная сушеная трава для приправы.
Как только вспыхнул огонь, барба сел рядом со мной на скамейку и взял предложенную сигарету.
– Добро пожаловать! – сказал он и повертел в пальцах сигарету, словно стараясь хорошенько рассмотреть, как выглядит „Арда” первого сорта. Затем добавил: – Надеюсь, ты не откажешься отведать ухи по-рыбацки.
– Не откажусь, – ответил я.
– Поди погуляй по острову, пока уха сварится.
– Чего я здесь не видел? – возразил я. – Предпочитаю побалакать, пока твоя орда грузит хамсу.
– Нет, нет, ты пойди погуляй! – настаивал он. – У меня здесь дела.
– Я отсюда не уйду! – заявил я категорическим тоном.
Барба взглянул на меня удивленно, с досадой. Затем пожал плечами и поднял котел. Он хотел было наполнить его водой, но, сообразив, что я за ним наблюдаю, понес котел к морю. Я побрел за ним, сел на камень и стал смотреть, как он его моет.
– Сам знаешь, здесь воды нет, – сказал он. – Все моем в море.
– Знаю, – сказал я.
– Я его вчера уже мыл. Сейчас только споласкиваю.
Я ему не ответил. Он продолжал:
– Эти проклятые песчинки, как прилипнут ко дну!… Вот, наконец-то!…
Мы поднялись обратно по тропке. Барба наполнил котел пресной водой и поставил на огонь. Он был закаленным рыбаком, кожа его загорела на всю жизнь, можно было подумать, что его подвергли обжигу в печи для керамических изделий. Тут одной зимы не хватит, чтобы сошел такой загар. На плечах у него была темно-синяя фуфайка, плотно облегавшая спину, а на ногах – резиновые сапоги. Ноги его твердо стояли на земле.
Я сидел на скамейке. Барба снял брезент с одного из ящиков и наполнил таз хамсой. Искоса взглянув на меня, он понес таз к морю. Я пошел следом, снова сел на камень и стал смотреть на противоположный берег, продолжая краем глаза следить за поваром. Лес по ту сторону косы, за дюнами, наливался соками, покрываясь молодой зеленью, миллионами листочков – маленьких, нежных, почти прозрачных, похожих на светло-зеленых мотыльков. Наконец, солнцу удалось растопить хлопья тумана и превратить их в пар. Пар беспомощно уносился во все стороны света. Море побелело и как будто перестало дышать.
Барба Георгий налил в таз воды и начал споласкивать рыбу. Он черпал воду пригоршнями и лил ее сверху. Вода струилась как расплавленное серебро. Затем он приподнял край таза и стал процеживать воду. Мелкая рыбешка, проскальзывая между его пальцами, падала на камни, но он не обращал на нее внимания. Подняв голову, барба заметил, что я за ним слежу, поджал губы и еще раз прополоскал рыбу.
Вода в котле уже кипела. Повар наклонил таз, и рыба перекочевала на дно котла. Пар всколыхнулся как знамя и снова успокоился. Барба приоткрыл брезент на втором ящике. В ящике лежала крупная рыба. Он взял оттуда несколько свежих скумбрий и с десяток бычков, хотел было положить их в котел, но вспомнил, что я слежу за ним, и в третий раз отправился к морю. На этот раз мне было лень за ним спускаться. Со скамейки мне было видно, как он склоняется к воде, как моет рыбу и с каким нежеланием чистит бычков. Позднее, перед тем как бросить рыбу в котел, он специально показал мне бычков (как бы между прочим), чтобы я мог убедиться, насколько хорошо они вычищены и выпотрошены. Я усмехнулся.
Наконец, повар засунул руку в третий ящик, вытащил большую камбалу, крупную писию и несколько крабов. Бросив все это на стол он взял большой нож и начал резать на мелкие кусочки. Нарезав, он со злостью смахнул куски в таз и окинув меня презрительным взглядом, в четвертый раз пошел к морю. Когда он вернулся к очагу, я спросил:
– Утомительная работка, а? – Он не ответил. Я предложил ему сигарету. Барба Георгий вытащил сигарету, замочив всю пачку, и сунул ее за ухо. Ему предстояло еще много потрудиться: нарезать лук, посолить, поперчить (на это ушли целые горсти перца), налить подсолнечного масла, положить яйца, мяты и еще какой-то неизвестной мне травы.
– Какая это трава? – спросил я.
– Морская! – огрызнулся он.
Но я ему не поверил. Я видел, что он разъярен.
– Ты не слишком посолил?
– В твою честь – одной щепоткой меньше! – ответил он.
– И сколько нужно времени, чтобы это сварилось?
– Сутки!
Оказалось, что все сварилось меньше, чем за двадцать минут. Начали подходить рыбаки, усталые, невыспавшиеся. Все они были тепло одеты, потому что команда вышла в море еще затемно. Рыбаки разбирали миски и ставили их на стол. Я поискал глазами повара. В это время он мыл мой „обеденный прибор” в море. Никогда не забуду с каким выражением иронии барба сунул мне под нос безупречно чистую эмалированную миску и как подал мне ложку, держа ее кончиками пальцев.
Уху разделили всем поровну. Количество ее было так велико, что каждой порцией могли насытиться по крайней мере четверо сухопутных. Мне налили двойную порцию…
После долгого молчания, которое царило пока все уплетали уху, капитан отодвинул пустую миску, закурил сигарету и сказал:
– Георгий, что-то нынче твоя уха не такая вкусная.
Другие были того же мнения. Барба Георгий, только что приступивший к ухе, взглянул на меня многозначительно, забрал со стола миску и пошел доедать в сторонку. Шея его была багровой ог злости.
* Барба – старый бывалый моряк.
Д е в я т ь м и л ь н е ж н о с т и
Дыхание моря приподнимало лодку, и она касалась корпуса парусника. Тогда мачты приходили в движение и мертвый пирс оживал. Скрипели канаты. Я ждал. В вышине дремало теплое осеннее небо. На поверхности воды, среди нефтяных пятен, тоскливо покачивались чаши крупных медуз. Старых, раскисших, утративших прозрачность.
Наконец, я увидел Барона. Он шел со стороны поселка и хотя старался ступать твердо, мне стало ясно, что он пьян. Перебравшись через палубу парусника, он спустился в лодку. У причала не было места и мы пришвартовывались к бортам лодок покрупнее. Он избегал глядеть мне в глаза. Но я не стал ругаться. Нам предстоял долгий путь, и у меня не было никакого желания выслушивать его объяснения. Повернувшись ко мне спиной, он поставил бутыль с пресной водой под брезент и сказал:
– Тут одна женщина просится.
– Что еще за женщина?
– Не знаю. Спроси сам.
– Ты что, пообещал ей?
Барон не ответил. Уж больно он был пьян – и все оттого, что у нас сейчас было много денег. Его загорелая молодая физиономия просто сияла, хотя парикмахер все же умудрился порезать ее в двух местах.
– Куда ей? – спросил я.
– В Бургас… Подумаешь, окажем любезность… Видел бы ты ее…
Направившись к мотору, я увидел женщину. Она легко бежала к пристани и вскоре остановилась у причала чуть в стороне от парусника, чтобы мы могли ее заметить. Высокая, белолицая. Солнце ярко блестело на ее золотых волосах и золотой оправе очков.
– Товарищи!
Она замахала рукой.
Я со злостью взглянул на своего помощника, затем повернулся к ней:
-– Ну, лезьте!
– Но как? Не могу.
Я снова посмотрел на помощника. Когда он успел заснуть? Я сам вылез на причал, поднял с земли легонький чемоданчик женщины и взял ее за руку. Рука была гладкой и чистой. От этой чистоты у меня закружилась голова. Пока мы пробирались между троссами и цистернами, я спрашивал себя: что может подумать обо мне эта пеночка? И что она делала здесь, в глухом маленьком поселке, в это время года?
– До завтрашнего утра отсюда не на чем выбраться, а мне необходимо сегодня же выехать в Софию, – сказала она. – Как вы думаете, успею я на вечерний поезд?
– Мы доберемся еще засветло, – ответил я и выпустив ее руку, спрыгнул с парусника в лодку. На этот раз я протянул ей обе руки. Она крепко сжала их и доверчиво опустилась рядом со мной. Кажется волосы ее при этом коснулись моего лица, но я не уверен в этом.
– Барон, заводи!
Помощник мой лениво встал и ухватился за ручку мотора. В это время я выбирал конец. Мотор затарахтел. Барон несколько раз зевнул, улыбнулся пассажирке и опять растянулся у правого борта.
Нам открылось мягкое гладкое море. Последнее время погода стояла тихая, теплая, ясная – небывалая для ноября. В воде проносились стаи рыб. Мы шли средним ходом, надолго оставляя след на поверхности воды. Пассажирка сняла пальто и повернулась к берегу. Она смотрела на скалы, на возвышавшиеся за ними как бы чугунные холмы, окутанные маревом. А я смотрел на нее… И это человеческая кожа! Каждый ее сантиметр природа усердно отшлифовывала, чтобы добиться такого чуда. Лицо у нее было продолговатое и вплоть до крохотной извилины на ушной раковине выточенное так, что не придерешься. А что касается очков, то знаете ли, есть женщины, рожденные носить очки в золотой оправе, которая в конце концов превращается в оправу их красоты.
Незнакомка на быструю руку разыграла передо мной целую сценку „закуривание сигареты”, которую я просмотрел с удовольствием: все „артисты”, начиная от запястий и кончая десятью тонкими пальцами, исполнили свою роль блестяще. Когда руки ее доставали сигарету и подносили ее к губам, когда щелкали зажигалкой и клали ее обратно в сумочку, они походили на белых крольчат. У меня просто в голове не укладывалось, как эта женщина решилась сесть в такую грязную лодку. Вы знаете, что представляют собой лодки во время рыболовного сезона. Всюду валяются ящики, канистры с бензином, канаты, полотнища грязного брезента, на скамьях и в кубрике блестит чешуя и темнеет засохшая рыбья кровь.
Подняв рейку, я легонько стукнул ею Барона по заду. Он высунул голову, как черепаха, но сразу понял, что от него требуется. Пора было забрасывать спиннинги. Возле Масляного мыса стояли рыбачьи лодки. Они явились сюда спозаранку, чтобы не пропустить первых косяков. Наша лодка прошла мимо. Рыбаки, заметив пассажирку, заухмылялись…
– Браво! На двоих одной хватит! – крикнул кто-то.
В таких случаях лучше делать вид, что ничего не слышишь. Я так и сделал, даже отвернулся. Вот тогда-то я и увидел, что горизонт на севере теряет свои очертания. Барон, готовя спиннинги, бегло взглянул на меня и указал головой в ту же сторону. Мы сбавили ход. Барон спустил грузила в воду. Пассажирка удивилась:
– Будете ловить?
– Посмотрим, везучая вы или нет, – ответил Барон.
– Почему без наживки?
– Пеламида заглатывает крючок.
Они разговаривали, как старые друзья. Я молчал. Мне казалось, что наша лодка недовольна замедленным ходом и дрожит от нетерпения поскорее помчаться по широкому, светлому морю. Млея от удовольствия, Барон продолжал болтать. Он объяснял пассажирке все, связанное с ловлей пеламиды, рассказывал о резких переменах погоды на море, о скорости, с которой мы идем, и почему моряки считают не на километры, а на мили. Вдруг они понизили голоса и Барон посмотрел на меня. Яснее ясного – разговор пошел обо мне…
Попалась одна пеламида, я снял ее с крючка и бросил на дно лодки. Крупная рыба, как безумная, забилась на досках. Стеклянные зернышки ее зрачков, казалось, готовы были выскочить из глазниц. Тело хищницы наполнял трепет жизни. Рот ее был закрыт, но в жабрах все еще оставался кислород. Наконец, пеламида обессилела.
– Живность, – заметил Барон, потом снова указал мне на север.
Туман приближался. Мозаичная поверхность моря начала дробиться. Посвежело. Вдалеке, перед надвигающимся туманом, как гигантское полчище муравьев ползла вторая волна бриза.
– Что скажешь? – повернулся ко мне Барон.
– Трогаемся! – отрезал я.
Он начал сматывать лески. Я терпеливо ждал. Около нас появлялись новые лодки. Им некуда было спешить, и они могли еще долго пытать свое счастье.
Когда я дал полный ход, туман уже наступал. . . Он был еще не очень густым. Солнце, пронизывая его своими лучами, придавало ему какую-то легкость, эфирность. Ничего тревожного. В эту пору туманы – дело обычное.
Вдруг женщина тихонько вскрикнула. Я не сдержался и фыркнул. Рыба опять забилась о доски. Рот ее то открывался, то закрывался. Жизнь оставляла ее тело: уходила из каждого мускула, каждой поры. Так умирают рыбы. Что поделаешь… Видно, пассажирка испытывала испуг и жалость.
– Не волнуйтесь, гражданочка, – покровительственным тоном сказал Барон. – Вот она и затихла. Только не подумайте, что она окочурилась!… Еще поскачет…
– Это я от неожиданности, – ответила пассажирка.
– Берегите нервы! А то красоту потеряете.
Ну и дурак же мой помощник… А чего нужно туману? Солнце совсем скрылось в его объятиях.
* * *
– Молчи!
Барон замолчал и взглянул на меня удивленно.
– Что?
– Не сирена ли эта с маяка? – неуверенно спросил я.
– Тебе показалось.
Она сидела на лавке, накинув на плечи пальто, и казалась спокойной. Я все еще не мог понять жалеет ли она о своем легкомыслии. Мы с Бароном тоже молчали. Вне лодки было видно лишь метра два воды, черной, как в болоте, окруженной ватой тумана. Вечерние сумерки так и не наступили – просто туман уплотнился. Женщина закуталась в пальто.
– Далеко ли до Бургаса?
– Не больше девяти миль.
– Где мы находимся?
– Около Созополя. Может, в пяти метрах от него, может, в двух милях. Но это не имеет значения.
– Почему?
– Все равно мы не можем двигаться.
Она повернула голову и взглянула на меня:
– И до каких пор?
– Пока не поднимется туман.
– А когда это будет?
– Завтра… Когда пригреет солнце.
– Это правда?
– Очень жаль, – сказал я, – но вы упустили поезд.
Постепенно исчез и последний метр видимости. Мы утонули в ночи. Барон отправился на нос и тоже исчез из наших глаз.
– Оденьтесь, Становится холодно.
Женщина надела пальто и сунула руки в карманы. Она проделала это с безразличным, отчужденным видом, словно, кроме нее, никого в лодке не было.
– Теперь понимаю, что значит туман, – проговорила она и помолчав, добавила: – В самом деле действует на нервы… Для вас это впервые?
– Нет.
– И часто вы возите пассажирок?
– Нет.
– Мне кажется, что мое присутствие вам неприятно.
Я открыл дверцу кубрика и вытащил оттуда большой брезент. Потом вернулся на корму и прикрыл им мотор так тщательно, чтобы никуда не могла проникнуть влага. Барон молча прошел за моей спиной и начал откачивать собравшуюся за день воду. Такая инициатива меня крайне удивила. Он был на редкость ленив.
– Когда кончишь, закрой дверцы кабины, – распорядился я.
Он кивнул головой и зевнул. Ему хотелось спать. Сегодня он весь день ходил сонный. Как и вчера. Я вернулся к пассажирке.
– Боитесь?
– Нет.
– Очень жалеете?.. В этом году еще не было туманов.
Женщина подняла воротник и прикрыла колени полами пальто.
– Закурим, – предложил я.
– Мои сигареты кончились.
– У меня есть. Можем курить хоть всю ночь.
Ее белая рука потянулась к пачке. Я щелкнул зажигалкой. Свет озарил ее лицо. Оно было задумчивым.
Журчание выкачиваемой воды внезапно прекратилось. Барон отнес свое одеяло в кабину и забрался туда сам. Только теперь я понял причину его усердия. Ему хотелось спать в сухом месте.
– У меня есть вяленая рыба, – неожиданно сказал я.
– Я не голодна, но от такого деликатеса не откажусь.
Никаких деликатесов я ей не предлагал – обыкновенную вяленую рыбу, но незнакомка держалась не просто. Я принес рыбу и ранец с хлебом. Больше у меня ничего не было.
– Хлеб серый.
– Великолепно.
– Нарежьте его. Я займусь рыбой.
Я зажег „летучую мышь”, поставил между скамейками ящик и накрыл его газетой. Потом протянул ей хлеб и большой нож.
– А вот штопора у меня нет.
– У вас есть вино?
– Коньяк. К рыбе полагается белое вино, но у меня коньяк.
– Бог с ними, с традициями!. . Сейчас мы в исключительных обстоятельствах. Нажмите на пробку закрытым перочинным ножом. Весь мир открывает таким способом.
– Не помню куда засунул стаканчики.
– Глупости!…
– У меня есть пластмассовые стаканы.
– Зачем?… Послушайте, уж не меня ли вы стесняетесь?
– Ничуть…
– Вот так и открывают… Пейте, потом передайте мне.
Я протянул ей бутылку.
Она засмеялась.
– Пью за эту чудесную авантюру!
– На здоровье! – сказал я. – Наверно, муж ваш будет сердиться. . .
– Не будем говорить о тех, кто на суше.
– Хорошо, – согласился я и поднял бутылку.
* * *
Она лежала на скамье, завернувшись в одеяла. Под голову ей я положил свою кожаную куртку. В темноте она не заметила до чего же эта куртка грязная. Только я бодрствовал, не зная где приткнуться. Удобнее всего было бы на дне лодки. Но чем укрыться? Я уже жалел о своей чрезмерной галантности. Для меня не осталось ни одного одеяла. Пришлось лечь в том, что на мне было. Временное тепло от выпитого коньяка испарялось. Холод давал о себе знать все настойчивее. Кабина тряслась от храпа Барона. Лодка повисла в бездне – между небом и водой. Я никак не мог уснуть, холод непрерывно будил меня и я начал бояться, что дорого заплачу за свой рыцарский жест. Тогда я вспомнил о старом, бог знает во что превратившемся пальто, постланном на корме. Я осторожно пробрался за ним на корму. Укрывшись им, я тотчас успокоился. Теперь тепло моего тела оставалось под пальто и скрючившись, я наконец уснул.Верно, я спал не очень крепко, потому что услышал как женщина поднялась с лавки и улеглась на дно лодки, рядом со мной. Этого следовало ожидать – на узкой скамье спать было неудобно. Она долго размахивала руками прежде чем хорошенько укрыться одеялами. Края их прикрыли меня, и я чувствовал как мой правый бок все больше согревается. Наконец она затихла. Дыхание ее стало равномерным, я слышал его у самого уха, даже чувствовал его тепло.
– Вы спите?
Я колебался – отвечать или нет. Наконец, глухо проговорил:
– Нет!
– Холодно. Верно?
– Да.
– Завидую Барону.
– Он может спать где угодно, – сказал я. Она натянула одеяла до самого подбородка.
– Расскажите что-нибудь.
– О чем?
– О себе.
– Что же рассказать?…
– Вы все время в море?
– Почти.
– Почему не спросите что я там делала?
– Где?
– В поселке.
– Это меня не интересует.
– Вы не очень-то любезны… Вид у вас интеллигентный, а держите себя грубо. Вы всегда разговариваете таким тоном?
– Всегда.
– А иногда все же можно было бы иначе.
– Мы, рыбаки, так разговариваем.
– Нет, вы не такой как другие рыбаки.
– А какие они?
– Откровенно говоря, гораздо вежливее вас.
– Давайте кончим.
– Почему?… Раз уж вы взяли меня в лодку, так и ведите себя приличнее.
– Смотрите какой туман. Давайте кончим!
– Вы меня обижаете!…
– Не пойму чем?
– Не понимаете!… А я не понимаю почему вам нужно было уступать мне все одеяла, самому мерзнуть и в то же время так обижать меня.
– Воображаете.
– К тому же вы не искренни… Не воображайте, что только вы один трудитесь. Каждый работает, ломает голову.. .
– Вам так кажется.
– Вы считаете меня белоручкой.
– Я этого не говорил.
– Но хотите это сказать своим обращением со мной.
– Это вам кажется.
– Поймите же, я отнюдь не маменькина дочка.
– Хорошо, будем откровенны. Вот вы, лично, над чем ломаете голову?
– Я архитектор.
– Это мне ничего не говорит.
– Очень жаль, – сказала она устало. – Ведь я для того и приезжала сюда. Хочу что-нибудь создать.
Я рассмеялся.
– Если это проект поселкового ресторана, то должен вам сказать, что в местном Совете над ним потешаются.
– Сегодня над ним потешаются, а завтра перестанут! Красивое понимают не сразу.
– Разукрашивайте! – вскипел я. – Размалевывайте, превращайте побережье в ярмарочный городок.
– Мы знаем во что превратить его. Неужели вам нравятся все эти безобразные рыбацкие лачуги, которые понатыканы в самых живописных местах?
– Как люди умели, так и строили! Не без крыши же им жить!
– Эти развалюхи должны быть снесены. Вместо них мы построим рыбакам жилище по нашим проектам. Я как раз работаю сейчас над этим.
– Сносите! Другого от вас не жди.
– Все станет таким красивым! Неужели вы этого не понимаете! Вы даже не представляете себе какие способные люди у нас есть!
– Представляю… Бедное побережье!
Кто бы мог подумать, что я буду лежать рядом с такой женщиной и вести с ней разговор… о строительстве. Нет, эта нудная очкастая особа заслуживала того, чтобы я повернулся к ней спиной. Я завернулся поплотнее и успокоился. Может быть, я себе внушал, но мне казалось, что через все одеяла я чувствовал тепло ее тела. Я подумал: совсем иное дело, когда люди спят бок о бок.
– Вы спите? – преспокойно спросила она.
– Вот те на! Не так-то легко уснуть рядом с такой женщиной, как вы.
– Иногда приходится.
– Но нелегко.
– Хорошая вещь ирония. Вот теперь вы мне нравитесь… Неужели так-таки и не расскажете ничего о себе?
– О чем рассказывать?
– Завидую, что вы можете скитаться по морю в это время года. Сейчас оно интереснее, чем летом. Если бы я была мужчиной, то делала бы то же самое… Попытайтесь рассказать что-нибудь в Духе этой авантюры.
– О-го-о!… И вы тут же заявите мне, что день и ночь трудитесь во славу родины.
– Так оно и есть, – улыбнулась она. – Для меня работа – и долг и удовольствие. Поверьте!… Зачем мне вас обманывать. Карьеру себе, что ли, на этом сделаю?… О нашем поколении часто говорят не очень то восторженно. Но не всегда это справедливо. Мы думаем, работаем…
– Во славу родины?
– Да, родины.
– Для социализма?
– И для него.
Она сказала это без иронии. Потом добавила:
– Я чувствую потребность говорить. Обещаю вам, что не буду больше касаться общественных тем.
– Посмотрим… А то сейчас это просто смешно.
– Когда вы захотите, то разговариваете вполне интеллигентно. Барон шепнул мне кое-что о вас, и я знаю, что вы не тот, за кого себя выдаете.
– Теперь и я должен расточать комплименты?
– Вы любите море?
– Может быть. Но у меня нет времени думать об этом.
– Вы все время проводите в лодке?
– А как же иначе? Рыба не явится прямо ко мне домой.
– Туда, где ваша жена, дети… Не так ли?
– Вы, кажется, сами сказали что-то, что относится к тем, кто остался на суше.
Она умолкла.
– Вы уснули? – спросил я тихо.
– Интересно в этой лодке, – мечтательно проговорила она. – Канаты, мачты, руль… Это волнует. И одиночество, и туман, – они тоже волнуют. Заставляют тебя забыть весь мир, забыть прошлое и не думать о будущем. Остается только настоящее. Многие бы нам позавидовали.
Внезапно раздалось пение. Мы даже вздрогнули.
– Что это такое? – шепнула она мне на ухо.
Я приблизил свои губы к ее уху и тоже прошептал:
– Барон поет.
Она повернула ко мне голову.
– Во сне?
– Да, – снова прошептал я, почти касаясь губами ее уха. – Он влюблен в одну ресторанную певичку.
– Чудно!
Когда она в третий раз повернула ко мне голову, губы мои коснулись ее лица. В таком положении я оставался несколько мгновений, но смелость меня покинула, и я отодвинулся.
– Будем спать!
– Да, – с трудом выдавил я из себя.
* * *
Подул слабый западный ветер и глухая завеса тумана колыхнулась. Слабый солнечный свет проник сквозь нее и мы сразу очутились на дне огромного каньона. Высоко над нашими головами кружили буревестники, похожие на орлом. Вскоре, открылись серые морские коридоры, чуть взборожденные бризом, они походили на улички, мощеные булыжником. Я вглядывался в этот редкий оранжевый пух и старался понять, где мы находимся. Куда отнесли нас таинственные ночные течения моря?
Архитекторша продолжала спать. Над кубриком показалось круглое лицо Барона. Один глаз у него был прищурен – по всей вероятности, он многозначительно подмигивал мне, спрашивая: „Ну, как провели ночку?”. На правой щеке его отпечатался контур гаечного ключа. Он видел во сне свою певицу, лежа на гаечном ключе! Я подал знак заводить машину. Мотор заработал, и корпус лодки затрясся. Пассажирка открыла глаза, но увидев меня, опять закуталась с головой. Едва ли найдется близорукая женщина, которая осмелится показаться без очков, да еще когда она не выспалась.
Я сел за руль. Лодка тронулась.
– Чего вглядываешься? – спросил меня Барон.
– Не пойму, где мы находимся.
– У Святого Николы, не видишь, что ли?
Верно. Против нас едва-едва вырисовывался барак морского поста. Мы были на одной линии с селом, все еще окутанным туманом. Я слегка повернул вправо и дал полный вперед. Оставалось еще девять миль пути.
Она вытащила руки из-под одеяла и стала шарить по лавке. Пробудившиеся крольчата запрыгали, приветствуя день. Я быстро подошел и протянул им очки.
Мы то плыли в светлых залах, то снова погружались во тьму. Пересекали лабиринты, проходили под сводами, открывали по пути розовые коридоры, и все чаще над нашими головами появлялись голубые островки неба, похожие на архипелаги. Наконец мы вырвались на простор и сразу почувствовали не только чистоту и свет солнца, но и тепло его лучей. Борта лодки начали просыхать.
Когда мы, обойдя железную стену пароходов, подошли к пирсу, воздух был совсем прозрачным. Над нами носились чайки. Гавань казалась им кастрюлей с ухой. Женщина стояла в лодке уже причесанная. Она наблюдала за игрой птиц, время от времени поглядывая на свои часики. Чемодан лежал у нее в ногах. Пальто ее было страшно измято.
Я взял чемоданчик и мы ступили на причал. В город мы пошли рядом. Она взяла меня за руку. Мне казалось, что мы идем по какому-то совсем неизвестному мне порту, где никто нас не знает и где говорят на непонятном языке.
– Выпьем кофе, – предложил я. – Вон кондитерская.
– Сначала узнаем насчет самолета, – ответила она. – Я куплю билет и весь день будет в нашем распоряжении. Я предпочитаю лететь после обеда.
– Чашка кофе нам будет очень кстати.
– Надо сперва обеспечить себя билетом,– на стаивала она.
А кассирша в окошечке ТАБСО сказала:
– На дневной самолет все билеты проданы. Есть одно место на утренний. Автобус отправляется в аэропорт через минуту.
Она заплатила за билет и быстро вскочила в автобус. Я едва успел увидеть за стеклом окошка ее лицо. Оно улыбалось. Автобус тронулся. Крольчата помахали мне на прощанье. Потом исчезли. Утро стало обыкновенным. Люди заговорили по-болгарски.
Я отправился в магазин запасных частей. Вытащил блокнот и отыскал тот листочек, где было написано: „Купить – один приводной ремень, четыре свечи для мотора и лампочку для мачтовой фары”.
Меня уже дважды предупреждали, что освещение у нас не соответствует установленным правилам.
О с е н н и е д ю н ы
Когда стоит такой октябрь, одно удовольствие жить, ловить рыбу, любить и даже купаться. Даже купаться удовольствие в таком мягком и солнечном октябре, когда дюны все еще теплые и их оранжевый цвет контрастирует с не очень-то синим небом. За дюнами начиналась жухлая зелень леса и глянец реки, которая в этом месте вливается в море. А знаете, что представляет собой море в такую солнечную осень! Я насчитал лодок двадцать, прибывших сюда на ловлю пеламиды. Двадцать команд – все разные люди. И правда, какого только народа ни понаехало этой осенью в устье реки! У нас подобралась прекрасная компания и так как рыбы было вдоволь, настроение у всех было превосходное, – мы все время смеялись, пили напропалую, хотя цены в ресторане были рассчитаны на иностранных туристов, монету за монетой опускали в проигрыватель и слушали музыку в собственное удовольствие. Днем мы вкалывали, а вечером попивали белое вино и учились танцевать. Особенно нам нравилась песенка о некоем дальтонике, которому удалось-таки встретить девушку своей мечты. И тут он увидел, что глаза у нее синие, волосы черные, а губы красные. Так он научился различать цвета в этом мире. Рыбаки заставили меня перевести им текст пластинки и он пришелся им по вкусу – поди ж ты! Вскоре некоторые нз нас покинули шалаши и палатки и переехали жить в мотель, с утра до вечера используя душевую. Почти все начали бриться. Вообще повели новый образ жизни – курортный. Вспоминая эти дни, я начинаю думать, что во всем этом виновата была одна женщина. Правда, у нас тогда водились деньги, и все же виновата была „Золотая женщина”, как мы все ее прозвали. Нам она, действительно, казалась золотой. Золотисто-каштановые волосы, золотисто-зеленые глаза и – губы трепетные и влажные, на которых застыл крик и таинственное молчание… И все это на нежной гладкой коже, вероятно, очень белой, но в те дни получившей от солнца совсем иной цвет – сами понимаете какой. Понимаете!… Да вам ничего не понять и не представить, раз вы ее не видели. А мы ее видели частенько. В одежде и почти нагую среди дюн, где она загорала. Мы воровски следили за ней, спрятавшись за кустами, замерев от удивления – живая русалка на мертвом песчаном фоне. Но постепенно мы потеряли интерес к обнаженной Золотой женщине. Приятней было встречать ее одетой и всегда в компании с одним и тем же мужчиной. Мы встречали их повсюду. В послеобеденные часы они бродили по берегу моря, карабкались по скалам или блуждали в зарослях тростника. Они шли рядом, часто бежали, взяв друг друга за руки или… на руки (разумеется, он ее нес, а не она его). Он нес ее легко и затем осторожно опускал на землю, да и как тут не носить на руках – она была тоненькой и хрупкой. От директора мотеля мы смогли узнать только то, что Золотой женщине сорок, а ее спутнику – сорок три. Об остальных подробностях директор умалчивал и заставлял нас теряться в догадках. Может быть, они были супругами, но… другого мужа и другой жены. Во всяком случае из того факта, что они жили в отдельных номерах, мы сделали вывод, что они не были супружеской парой.
Как-то раз, когда я регулировал карбюратор мотора, мой помощник Барон неожиданно заявил, что на свете существует множество необъяснимых вещей. Я поинтересовался, каких именно.
– Да возьмем, к примеру, жизнь рыб, – сказал он. – Нам кажется, что мы все о них знаем, по-моему так ничего не знаем. Даже ихтиологи ничего не знают…
– А что ты хочешь знать о рыбах?
– Ну, например, есть у них слух или нет, есть радар или нет – никто ничего не может сказать точно.
– Да, конечно, – согласился я.
– Или, например… эта самая миграция? – продолжал Барон. – Сейчас говорят очень много нового о миграции угрей. А что касается скумбрии и пеламиды, так тут вообще все покрыто мраком неизвестности.
– Послушай!… Давай без обиняков!…
Барон взглянул на меня хмуро. Он, верно, колебался.
– Я хочу сказать, что существуют необъяснимые вещи, – сказал он наконец. – Взять к примеру Золотую женщину и ее…. этого… Ясно, как белый день, что все здесь покрыто мраком неизвестности. Есть у каждого из них семья или нет?… Сбежали они или не сбежали?… Почему они укрываются здесь как преступники?… Может быть кто-нибудь страдает оттого, что они вместе… Наверняка, страдает… По-моему, эта связь незаконная…
– И несмотря на это… – усмехнулся я.
Барон опять нахмурился.
– И несмотря на это, оба они мне симпатичны, – закончил он. – А почему, сам не могу объяснить!
Помощник мой был прав. Золотая женщина и ее спутник вызывали у нас симпатию. Нам никогда не приходилось с ними разговаривать, мы никогда не сидели за одним столиком, не выпили вместе ни одной бутылки и несмотря на это, всем они были симпатичны. Из-за них мы даже изменили своим привычкам.
Раньше такая женщина не смела бы здесь и появиться. Места эти были заражены малярией. Но сейчас, когда болота высушены и началось курортное строительство, женщины встречались на каждом шагу. Мы могли глазеть на них сколько душе угодно, по целым дням, и особенно на нее, до обеда почти нагую, а после обеда в брючках, которые плотно облегали ее бедра. А вечером… О эти вечера, когда заводили музыку и она в бледно-голубом платье входила в салон в сопровождении своего кавалера! Они усаживались в углу зала, поднимали рюмки и шептали какие-то таинственные тосты. В такой момент их лица становились еще прекрасней. Они, конечно, не умели пить… Выпыот по пятьдесят граммов коньяка, а за ужином осушат одну бутылку вина. И все говорят, говорят… И о чем столько говорить? Не знаю. А к девяти часам они снова шли скитаться. Поднимались на дюны, спускались к лесу, огибали речную излучину как привидения, пробирались сквозь тростниковые заросли и наконец, выходили к морю. Здесь мужчина раздевался, входил в воду и поплавав несколько минут, снова вылезал на берег. Она ждала его на песке, шла навстречу, подавала махровый халат, а затем начинала швырять камешки в теплую шумящую пену.
Как-то ночью мы видели, как она подала ему халат, вернее, набросила его ему на плечи, а после поднялась на цыпочки и жадно поцеловала в мокрую шею.
– Умеет любить, негодяйка!… – прошептал Барон.
– Тихо ты! – вздохнул я.
– А он, чего это он купается ночыо, в октябре? – прошептал Барон.
– Потому что молодость его прошла, – ответил я тихо.
– Наоборот, – сказал Барон, – только молодые могут купаться в такой холоднющей воде.
– Он просто притворяется молодым, – сказал я. – Не желает сдаваться. В этом возрасте мужчины пускаются на хитрость, купаются в холодной воде и тому подобное…
– Не понимаю, – сказал Барон. – Разве он не может доказать ей свою молодость другим способом?
– Верно и доказывает.
– Убей меня, не полезу в такую воду!
– Без риска нельзя, Барон!… Тебе этого не понять. Такая любовь самоотверженна и стоит гораздо больше, чем любовь в молодости.
– Ишь ты… Это еще почему?
– Потому что каждый умеет любить в двадцать, а попробуй полюбить в сорок? Тогда я на тебя посмотрю.
– Нет, – покачал головой, мой помощник. – Что-то я не возьму в толк!
– Подрастешь – поймешь!
Барон взглянул на меня серьезно своими молодыми глазами, и я невольно усмехнулся. Он оставался серьезным. Верно, так ничего и не понял.
Мужчина оделся и они пошли в обнимку к ресторану, где рыбаки горланили свои песни. Море наполняло тишину глубокими вздохами. Водная масса вздымалась страстно в своем логове и я думал о том, что эта страсть извечна, неутолима, что мы исчезнем навсегда, а она все будет клокотать, все чего-то жаждать…
– Неужто это так страшно? – снова спросил Барон. (В эту ночь он был сам не свой).
– Что „страшно”?
– Когда поймешь, что ты уже не молод.
– Иногда очень страшно, – ответил я.
– Почему? – удивился Барон. – Я, например, знаю многих – взять хотя бы дядюшку Митко, – которые давно состарились, а и в ус не дуют.
– Зависит от человека, – сказал я.
– Это так, – согласился Барон. – И все же, что здесь страшного?… Пошли.
По утрам мы поднимались рано, еще до света. Я просыпался первым и начинал тормошить своего помощника. Мы выбирались из палатки и садились в лодку. К этому времени просыпались все, и лодки, обычно, отчаливали одновременно. Рыбакам, которые спали в мотеле, приходилось идти через дюны, и тем не менее они приходили вовремя, и утреннюю тишину внезапно оглушал взрыв моторов. Мы с Бароном делили три пая: один получал он, два – я (так полагалось за лодку и инвентарь). Рыболовецкая армада торжественно выплывала из устья реки и затем лодки расходились в разные стороны – кто куда. Море перед тобой – плыви, пока хватает сил, а наткнешься на косяк – наполняй лодку до краев!… А в том октябре, как я уже говорил, рыбы было вдоволь, хватало и для наших и для ваших. Ладони у всех были изранены. И самая большая удача заключалась в том, что рыбьи косяки все вертелись возле Масляного мыса и Змеиного острова – рукой подать. Потому-то мы и выбирались часто на сушу и как я уже сказал, подсматривали за Золотой женщиной, загоравшей среди дюн. Не работать же круглые сутки! И мы нуждались в культурном отдыхе!… После обеда, медленно проплывая вдоль берега, мы видели двух скитальцев на пляже, и тогда Золотая женщина махала нам рукой. В этом состоял весь наш разговор. В ресторане мы только наблюдали друг за другом.
– Черствые люди! – осудил их как-то Барон. – Далеко не арабы.
– Оставь их в покое, люди ищут тишины и уединения. Видно, у них много накопилось…
– Что накопилось?
– Кто знает какая у них житуха в Софии? Поди узнай что о них говорят.
– Ты думаешь?
– Надоели им, видать, чужие пересуды да советы. Может они считают, что и мы думаем как все.
– Вольно считать?
– В этом возрасте любовь недоверчива.
Барон взглянул на меня многозначительно:
– А ты почем знаешь?
– Вот проживешь еще десяток-другой, сам поймешь.
– Ты никак себя имеешь в виду?
– Ничуть!…
– Послушай, а как ты думаешь, этот… ревнует?
– Никогда! – ответил я. – Такие люди все испытали в жизни, устали от мелочей и сейчас им не остается ничего другого, кроме как любить и сердцем, и разумом.
– Не знаю, – вздохнул Барон. – Эта сука напоминает мне двадцатилетнюю девчонку. Черт бы их побрал, этих женщин!… Словно из инкубатора!… Попадись мне такая…
Я заверил его, что ему такая не попадется, он со мной согласился, и все же поспешил добавить, что тогда бы он послал подальше всех своих Леночек и Данечек – отдал бы с превеликим удовольствием за одну такую сорокалетнюю, красивую как… трудно даже подобрать сравнение… с такой атласной кожей и такими теплыми глазами…Такую да целовать в глаза!
– В ней есть что-то особенное, – добавил он, – что именно, не могу объяснить…
– Я тебя понимаю, – усмехнулся я. – Хочешь сказать, что она отличается от всех твоих пеночек, хотя они и молоденькие.
– Еще как отличается! – добавил он страстно. – Таких нельзя выпускать на волю, это они нас делают несчастными…
– Все должно быть представлено в этом мире, – закончил я.
– Он тоже мужик что надо… Очень молодо выглядит!
Мы недовольны были Золотой женщиной и ее партнером, их отношением к нам. Почему они не обращали на нас внимания? Пусть мы простые рыбаки, но мы умеем хранить тайны. Каждый может подсесть к нам за столик, довериться, выпить… Мы умеем молчать, как могила. Сто бутылок поставь, не выдадим.
Наконец подул северо-восточный. Избалованные хорошим сезоном, мы все же вышли в море за рыбой, но напрасно. Рыбные косяки исчезли, волны росли, и лодки одна за другой поворачивали к берегу. Наш карбюратор снова забарахлил и то не где-нибудь, а у самого буруна. Того и гляди, случится беда. Мы стали кричать и размахивать веслами. Подошла одна из лодок и взяла нас на буксир. Оказавшись, наконец, в устье реки, мы вытащили лодку на берег. Я взглянул на Барона. Он тоже глядел на меня. Мой взгляд спрашивал: „Что, займемся мотором?”. А взгляд Барона отвечал: „Ты что, рехнулся! Сейчас лучше напиться!”. Еще будучи в море, мы чувствовали как горят наши глотки, их могло погасить только трехдневное пьянство – все время, пока не стихнет ветер.
Мы спокойно двинулись через дюны, прямо к ресторану. Там уже все собрались. Рыбаки стояли между мотелем и рестораном. Видно, что-то случилось. Мы подбежали и только тогда поняли: Золотая женщина и ее спутник нас покидали. Нагруженные багажом, они вышли из мотеля. Рыбаки посторонились, давая им дорогу, ободранные, пропахшие рыбой. Все молча наблюдали как они ступают шаг за шагом, как в последний раз окидывают взглядом окрестности, где они были вдвоем, где они были свободны. Мы тоже двинулись всей гурьбой, медленно, как бы смущаясь самих себя. Я могу поклясться, что и нам, и им хотелось сказать на прощанье друг другу хотя бы пару теплых слов… Но что это были за люди, как им удалось своим молчанием сковать нас? Мы так бы и расстались, если бы не Барон! . .
Слава Барону!.. Я начинаю им гордиться! Он побежал в ресторан и через минуту оттуда донеслась мелодия „Чирио” – любимой песенки Золотой женщины.
Путники остановились и обернулись. Они не замахали нам руками – может, им мешали чемоданы, а может они действительно были очень сдержанными людьми. Мы тоже не стали махать – мы привыкли относиться к людям так же, как они относятся к нам, и все же, это были большие проводы среди торжественного молчания, если исключить усиливающийся шум прибоя и гудок автобуса, того самого, который через три минуты увез с остановки тех, без кого наша жизнь стала пустой.
Мы бросились в ресторан, к стойке. Кто-то крикнул:
– Кажись, этот ветер за три дня не спадет!
Вино было белым и холодным. Я давно заметил, что холодильники „Балкантуриста“ работают исправно.
Надо спать под открытым небом
– Эй, приятель, когда ты прибыл?
– Ты это мне?
– Тебе.
– Сегодня утром.
– Автобусом?
– На паруснике… Почему это тебя так интересует?
– Да нет… Просто хотел спросить… Понимаешь, охота с тобой познакомиться, потолковать.
– Вот как?… Чего ж ты раньше об этом не сказал?
– Да так, по дурости. Поди, видел как я хожу по улицам?
– Видел… Подсаживайся!
Тот, что признался в собственной дурости, взял рюмку и подсел к другому.
– Садись поближе.
– Чего это ты один?
– Не понимаю.
– Да сколько помню, все вокруг тебя народ толчется. Вечно ты с рыбаками толкуешь, с ними пьешь, с ними веселишься… Скоро, поди, опять насядут.
– Ну и пусть… Что с того? Ты тоже останешься.
– Нет, не останусь, потому что они меня считают чокнутым.
– Знаешь ли… Я вот частенько за тобой наблюдал, не такой уж ты чокнутый.
– Чего это ты за мной наблюдал?
– Интересно было… Да ты не удивляйся, я ведь писатель.
– Знаю.
– Тогда стало быть тебе ясно.
– В писателях я не больно-то разбираюсь, но ты мне симпатичен, хотя писатель из тебя слабый. Мне даже досадно, что ты слабый писатель.
– Мне самому досадно… А откуда ты знаешь, что я слабый?
– Так говорят… да я и сам вижу.
– Значит, говорят?… Вот уж не думал. А из чего это видно?
– Бродишь как неприкаянный, вот и видно… Выпьем?
– Выпьем… За твое здоровье!
– За твое.
– Недолюбливаешь, значит, меня?
– Прежде недолюбливал, а теперь – нет. Зло меня брало – со всеми разговариваешь, а меня обходишь.
– Да ты ж сам меня сторонился. Знаешь сколько раз мне хотелось к тебе подойти?
– Ты меня оставь!… Я особенный.
– Знаю. Я вообще многое о тебе знаю. Имей в виду, что я тоже человек особенный.
Чокнутый поставил рюмку на стол и уставился на писателя.
– Особенный, говоришь?
– Да.
– Действительно особенный?
– Думаю, что да.
– Хочешь, проверим, кто из нас особенней?
– А как это мы проверим?
– Нет, лучше, давай, бросим…
– Зачем же бросать?
– Решишь, что я совсем рехнулся.
– Ну, это посмотрим… Говори, что ты имеешь в виду?
– Я просто подумал, что коли ты и впрямь особенный, значит пойдешь вечером со мной.
– И пойду.
– Пойдешь?.. А знаешь куда?
– Куда бы то ни было.
– Ишь, какой храбрый… – Чокнутый засмеялся всем своим красивым небритым лицом. – Пойдешь спать на берег фиорда?
– Пойду.
– Тогда айда!
– Айда!… Бутылочку прихватить?
– Можно.
Писатель подошел к стойке, расплатился и взял с собой бутылку сливовой ракии и каравай белого хлеба.
Они вышли и зашагали по улочке. Завернули на квартиру писателя, и тот захватил свою шубу. Потом купили сигарет. Когда они вышли из городка, солнце стояло совсем низко.
– Посмотри какое море!…
– Идеальное… На что ты живешь?
– Когда прижмет – работаю.
– Жениться не думаешь?
– Иногда охота… Ты о чем сейчас пишешь?
– Это не важно. Зачем нам толковать о таких вещах?
– Ты спрашиваешь, и я спрашиваю… Ведь ты пишешь, чтобы кормиться?
– И да, и нет… Правда ли, что ты умеешь разговаривать с дельфинами?
– Кто это тебе сказал?
– Говорят… Говорят, будто ты можешь их вызвать.
– И ты веришь всякой чепухе?
– Конечно, нет!… И все же гордись, что о тебе такое говорят.
– Такое!… По-твоему это хорошо, если человек может разговаривать с дельфинами?
– Полагаю, что это было бы прекрасно… Тут пойдем?
– Через виноградник. Немного полакомимся.
Они задержались на винограднике и затем снова выбрались на берег. Сумерки застали их у фиорда. Море уже спало среди скал. Чокнутый шагнул в какую-то расщелину и вытащил оттуда несколько больших досок и сухую морскую траву. Он уложил доски на выброшенные морем ракушки и застелил их травой; получились мягкие, удобные постели. В этом месте море прибило к берегу еще несколько досок и добротный ящик с надписью „Isabell”.
Вдвоем они натаскали хворосту и коряг. Чокнутый развел костер, а писатель подтащил к огню доски и ящик, чтобы просохли. Ящик оказался не очень мокрым, и писатель сел на него. Чокнутый тем временем забрался на самый высокий камень и оглядел потемневшее море.
– Что ты tам высматриваешь?
– Кто это такая – Изабель?
– Может, марка мыла, а может, какого-нибудь напитка. Это упаковка… Очень уж ты любишь прикидываться чокнутым.
– Почему?
– Я спросил, на что ты смотришь.
– Иди сам погляди. Если что увидишь, значит, и я на это же смотрю.
– И отсюда видно, что там ничего нет.
– Тогда, почему ты мне не веришь?
– Ты часто ночуешь на берегу?
– Когда на меня найдет, прихожу и ночую.
– Пить будем?
– Сначала ты.
– Иди сюда… Садись на ящик, место есть.
– Изабель эта, должно, была красавицей… Ваше здоровье!
– Почему ты так думаешь?
– Просто мне хочется, чтобы так было. Это имя носят только красавицы… Хорошо, что ты вспомнил о водке.
– А хватит?
– Думаю, что хватит.
– Держи сигареты.
– Впервые буду спать по-царски. Проснешься – тут тебе и водка, тут тебе и сигареты.
– Слушай, давай говорить начистоту: зачем мы сюда пришли?
– Я же тебе сказал, что часто здесь сплю.
– Как ты догадался, что я потащусь с тобой?
– Потому что и тебе хочется спать под открытым небом. Знаешь, сколько найдется таких, которые согласились бы ночевать среди скал?
– Сколько?
– По пальцам перечтешь.
– Ну и что из этого?
– Чего тебе объяснять? Сам знаешь.
– Костер всю ночь будет гореть?
– А почему бы и нет?
– Я тоже считаю – пусть горит.
– Чтобы нас согревать.
– И еще кое для чего…
– Что-то я тебя не понимаю.
– Прекрасно понимаешь.
– О дельфинах, что ли, думаешь?
– Вот именно.
– Как ты можешь думать о такой чепухе?…
– Но ведь костер будет гореть всю ночь?
– Знаешь что хуже всего, когда люди ночуют под открытым небом?
– Нет.
– Приходится рано ложиться. Делать-то нечего.
– Можно разговаривать.
– О чем?… Дай-ка лучше бутылку.
– Держи… При свете костра этикетка стала еще красивее.
– При свете костра и человек делается красивее… Знаешь, ты тоже сейчас стал красивее… Походишь на великого писателя… За твое здоровье!…
– За твое!…Ты начинаешь меня злить. Когда-нибудь я дам тебе кое-что прочитать.
– Брось!… Хороша водочка!… Я не читаю. Неужто ты не понял, что интересуешь меня только как человек? Как человек, который может спать под открытым небом.
– Понял.
– Собираешься описать эту историю?
– Нет.
– Даже если опишешь, все равно никто не поверит.
– Чему ж тут не верить?
– Что два человека ночевали на берегу моря в октябре – просто так, ради самого спанья. Но разве это имеет значение?
– Дай бутылку.
– Ваше здоровье!…
– Бутылка и сигареты будут лежать в ящике.
– На котором написано „Изабель”?
Ночь стала совсем черная – звезды можно было видеть, лишь повернувшись спиной к костру. Среди скал медленно вздымалось и опускалось море. Писатель чувствовал, как оно бесшумно дышит. От него исходило тепло. А с суши веяло холодком. Морская трава на досках тихонько шелестела. Доски пахли смолой и червями. Писатель повернулся и прилег на правый бок. В спину ему пахнуло жаром костра, а кожа лица ощутила холодное прикосновение ночи. Чокнутый улегся по другую сторону костра. Под досками крошились и пели ракушки. Вокруг высились скалы, только со стороны моря зияла пасть фиорда. Писатель знал, что всю ночь придется вертеться как на вертеле, подставляя огню то спину, то лицо, а иногда даже вставать и подкидывать в костер хворост.
К его удивлению он проснулся лишь перед самым рассветом. Чокнутый всю ночь поддерживал костер. Открыв глаза, писатель увидел его сидящим на ящике.
– С добрым утром! ..
– Здорово!… Может, промочим горло?
– Разве еще осталось?
– Это нам скажет „Изабель”… Ого–о!
– У „Изабель” есть даже хлеб.
– Знаю… Ваше здоровье!…
– На здоровье!… Если хочешь, мы можем его поджарить на углях.
– Есть у тебя нож?
– Ага!… Сейчас нарежу ломтики… Раздобыть немножко мидий? Их здесь много у самого берега. Суешь руку и вытаскиваешь.
– Можно. Я помогу тебе.
Они собрали несколько пригоршней мидий. Нагребли раскаленных углей и положили мидии печься. Раковины раскрывались, как головки маков, вода, вытекая на угли, шипела. Пахло печеными мидиями, поджаренным хлебом и утренним морем.В раковинах, наполненных бульоном из морской воды, мясо превращалось в плотные янтарные шарики. Когда они поели, Чокнутый спросил:
– Ну, что скажешь?
– Скажу, что это самый замечательный завтрак в моей жизни, – ответил писатель. – Можно пить и не говорить „За ваше здоровье”?
– Как хочешь.
– Какие у тебя на сегодня дела?
– Как всегда – никаких.
– Давай проведем здесь весь день, а?
– Если хочешь и если никто не ждет тебя в городе.
– Посмотри какое интересное солнце.
– Сегодня будет тепло и мы позагораем. Если не боишься, можешь выкупаться.
– И выкупаюсь… Дай бутылку… Что это за цветные блики на воде?
– Заметил? Их видят только те, кто спал у моря.
– Ты хочешь сказать – с морем… Этой осенью ты собираешься работать?
– Может и поработаю… Ты мне поможешь собрать все, что выбросило море?
– Ладно. Сюда будем сносить?
– Сюда. Я решил сделать себе хибару в этой дыре… Нужно же и мне обзавестить, наконец, какой-то собственностью.
– Не смеши! ..
– Да я серьезно.
– Послушай, почему ты не вызвал дельфинов?
– Брось болтать…
– А я все больше и больше убеждаюсь, что ты способен на такое.
– Их никто не может вызвать.
– Никто, кроме тебя.
– Дельфины – дикие животные, их вызвать никто не может.
– Ну ладно, пошли за материалом.
Писатель встал и решительно направился к скалам. Чокнутый поплелся следом. Они перебрались через скалы и вышли на песчаную отмель – дальше начинались пески. Писатель шагал впереди. Чокнутый следовал за ним соблюдая дистанцию, он понимал, что на него всерьез рассердились.
Последний шторм потрудился на славу. Сначала они наткнулись на огромную желтую балку и еще одну „Изабель”. Было много досок. Некоторые из них еще плавали в воде и поэтому оба разулись. Солнце подымалось, становилось теплее. Несколько раз они возвращались с добычей к фиорду и раскладывали ее на песке, возле скал, чтобы просохла. Когда они наконец кончили работу, писатель сказал:
– Не можем же мы вот так все время молчать… Обещаю больше не заикаться об этих дельфинах.
Чокнутый немного подумал.
– Можешь спрятаться за скалами? – спросил он.
Писатель поглядел на него удивленно и усмехнулся:
– Могу.
– И никакого шума, ни единого словечка… Будешь сидеть и помалкивать, пока я не подам тебе знак.
– Обещаю.
– Ну давай, прячься.
Писатель предпочел вскарабкаться на высокий берег – оттуда открывалось все море. Ему удобно было лежать в сухой траве, укрывшись за кустами молочая.
Чокнутый влез на торчавший из воды камень, выпрямился во весь рост и повернулся лицом к горизонту. На шоссе показался грузовик. Чокнутый подождал пока он скроется и как только опять стало тихо, сложил ладони рупором, поднес их ко рту и издал какой-то звук. Он терпеливо повторил его во второй, в третий, в четвертый раз… Писатель следил за стрелками своих часов, которые отсчитали почти час. Он не помнил, сколько раз повторился этот звук. Прислушиваясь, он пытался решить на что же он похож, может быть па скрип колес, может быть на радиосигнал. Никогда еще не приходилось ему слышать такого звука.
Дельфины появились внезапно. Их стадо показалось на расстоянии полумили от берега. Писатель почувствовал дрожь. Животные делали огромные скачки, играя в воде, они незаметно сокращали расстояние до берега, становились все крупнее, уже ясно видны были их головы, даже глаза; самым удивительным было то, что писатель начал различать их смех: да, да, дельфины смеялись, быть может, они радовались на свой дельфиний манер, а Чокнутый размахивал руками. Вода вокруг стада кипела, у подножья скал море пришло в движение. И вдруг произошло нечто совершенно невероятное – животные проникли в фиорд, окружили низкие подводные скалы и сгрудились перед Чокнутым. Он походил теперь на ребенка, придумывающего самые ласковые слова. Охваченный любопытством, желая видеть все до малейших подробностей, писатель приподнялся с земли. Чокнутый уселся на скалу и протянул вперед руку. Казалось, в его ладони заключалось что-то магическое, дельфины обезумели: они подпрыгивали, стараясь лизнуть ладони, отталкивали друг друга, боролись.
Наконец Чокнутый поднялся и сказав что-то, укротил дельфинов, хотя животным явно хотелось бы еще порезвиться. Чокнутому даже пришлось пожурить их на своем непонятном языке. Стадо начало медленно удаляться. Животные поплыли обратно, порывы их гасли, движения становились спокойнее. И вот, синий морской простор поглотил их.
Писател встал, вышел из своего укрытия и спустился к фиорду. Чокнутый сидел на своей „Изабель” и с наслаждением жадно курил.
– Ну как, опишешь все что видел? – спросил он писателя.
– Нет, обещаю что ни о чем не стану писать.
– Почему?… Можешь и написать. Все равно никто не поверит.
– Никто, – согласился писатель. – Получится муть какая-то, надуманный рассказ, который никто не примет всерьез.
Е щ е о д и н
Он умел спать под открытым небом. Его вытянутое тело с широко раскинутыми руками весомо покоилось па сухой земле. А ладони так доверчиво к ней прижимались, словно черпали из нее спокойствие. Голова его была покрыта свежим номером газеты „Днесь”, где на первой странице был помещен снимок: премьер министр Кьосеиванов пожимает руку военному атташе Италии. Гавань кишела бездомными бродягами. Они спали на парусниках или среди траверсов, громоздившихся в районе рыбной биржи. Обычно они покрывались па ночь гнилыми корабельными парусами, давно позабывшими, что значит сила ветра.
В порту все еще было тихо. Только на набережной отдавались сонные шаги таможенного полисмена, который расхаживал вдоль фиолетового леса мачт. В утренних сумерках корабли и море казались нарисованными.
Кто-то, прихрамывая, проковылял в ворота пристани, таща грязный мешок и бидон с нефтью. Сухой кашель рассек тишину. Несколько бродяг проснулись, выругались и снова погрузились в сон. Проснулся и Зангадора. Он смахнул с головы газету и тоже выругался. Хромой виновато удалился в сторону рыбацкого причала. Зангадора поднялся, сел на траверс и закурил. Сигарета его приободрила. Было очень рано, но ложиться снова не имело смысла. Он встал, отшвырнул ногой газету. В ноздри ему пахнуло сладким ароматом прелого моря.
Хромой, стоя на небольшом паруснике, выкачивал воду из кубрика. Черная маслянистая жидкость глухо падала в море, загрязняя его. Зангадора подошел, пнул ногой гнилую обшивку суденышка и скептически покачал головой. Хромой видел сверху как он направился к морю и затем наклонился над водой.
– Полезное дело – гигиена! – крикнул бродяга. Он плескал воду в лицо и растирал его. Фрикции – залог красоты.
Зангадора был высок, его большие руки оканчивались обмягшими от безделья кистями, тело, крупное и здоровое, было склонно к полноте, а под шерстяной фуфайкой уже вырисовывался животик. Над загорелым лбом блестели выгоревшие русые волосы. Они были кудрявыми и нестрижеными – точно по моде. Глаза у него были светлые и живые. Зеленая шерстяная фуфайка, снятая с плеч пьяного скандинавца, и оранжевые брюки, засунутые в сапоги, придавали ему вид укротителя зверей.
Зангадора перебрался на деревянный причал. Капли на его лице блестели, как звездочки.
– Чем кончилось вчера?
– Ничем! – Хромой перестал качать… – Пришли двое жандармов, им сказали, как ты его ударил, и они бросились тебя разыскивать.
– Куда?
– Откуда мне знать.
– А что, я неудачно его отделал?
– Говорят, неудачно. – Хромой принялся растирать занемевшие пальцы.
– Куда ты собрался?
– На Малую верфь грузить дрова.
– Я с тобой! – решительно заявил Зангадо-ра. – Мне лучше исчезнуть на несколько дней.
Он прыгнул на палубу „Дракона” – так назывался парусник – и принялся выкачивать воду. Хромой вошел в кубрик и стал разогревать мотор. За молом набухали нежные краски зари. Свет маяка погас. Появился едва уловимый ветерок и затем снова стих – может быть, это земля шепнула что-то морю. В районе депо засвистел паровоз. Мир начал наполняться красным соком жизни, приобретать реальный образ.
Машина заработала, тело парусника затряслось, и хозяин вздохнул с облегчением. Он был стар, худ и черен, как осколок каменного угля, его шея и одежда были грязными, а большой армянский нос загибался к подбородку. Стоило хромому вытащить чистую пачку сигарет, и она оказывалась испачканной нефтью. Все, что попадало ему в руки, тотчас становилось грязным.
Зангадора отдал конец. Парусник отвалил от берега. Хромой разложил теплый каравай хлеба и принялся резать колбасу.
– Ну и скучища на море! – крикнул Зангадора.
Он в основном не говорил, а кричал и не по привычке моряка, а просто такой уж у него был темперамент. Он принялся есть двумя руками, а ногой управлял парусником. „Дракон” слушался. Они пересекли гавань и вышли за линию маяка, перед ними раскрылась широкая водная ширь. Море действительно наводило скуку: тихое, застывшее, выжидающее, словно набирающееся сил для предстоящих осенних штормов. Над его потускневшем глянцем расплавленной медью застыла заря. На юг от залива, за линией песков, поднималась бесплотная гряда холмов. Зангадора наелся, выбросил засаленную бумагу за борт и запел. Старый парусник двигался вперед неровными толчками, вздрагивая. Можно было предположить, что мотор вот-вот взорвется. Но суденышко продолжало идти вперед, преданно исполняя свою черную работу.
Зангадора закинул за спину сапоги и пошел босиком, стараясь ступать по влажной плотной полосе песка. Иногда он шлепал прямо по воде. Это придавало бодрости. Солнце клонилось к западу, поднялся ветер, но все еще было тепло. Слева потянулись борозды полосатых как зебра дюн. Из-за них время от времени появлялась сожженная солнцем дубовая роща – жалкая поросль на месте когда-то величественного леса. Стаи чаек, сидя на песке, чистили перышки. Когда он проходил мимо, птицы лениво отлетали в сторону, а затем снова возвращались на прежнее место. Далеко впереди маячила рыбацкая хижина, сливавшаяся с желтыми пятнами дюй.
Зангадора остановился, разделся и вошел в воду. Море ластилось к его ногам, по плечам скользили мягкие струи ветра. В такие минуты оп ощущал, как природа вливает в него новые силы. Он поплыл навстречу горизонту, делая сильные взмахи руками, ныряя под волны, спускаясь в коричневые леса водорослей, снова выплывая на поверхность и шумно как кит вбирая воздух. Его охватило чувство, что он – хозяин всего этого бескрайнего мира…
Вдоволь наигравшись с морем, бродяга вышел на берег, взял свои шмотки и не одеваясь, направился к хижине. В сущности это была брошенная рыбаками лачуга, построенная когда-то в глубине залива. Возле нее были сколочены небольшие мостки для причала. Весной и осенью сюда подходили шаланды и рыбачьи лодки. От причала вверх, к гребню холма, вела выдолбленная в скале лестница с неровными ступенями. Гребень порос шиповником и молочаем. По этим ступеням рыбаки спускались с крутого берега к хижине, к морю, и только эти ступени связывали залив с сушей, с людьми.
Зангадора оделся и вошел в лачугу. Немного позднее, когда его глаза привыкли к прохладному полумраку, он понял, что в хижине есть еще кто-то.
Человек спал на нарах, сплетенных из буковых ветвей. Бродяга усмехнулся, ему стало ясно, что здесь обосновался такой же, как он, бесприютный. А там, где отдыхает один бродяга, всегда найдется место и для другого. Он растянулся на другом конце нар. Сквозь дверной проем видна была часть песчаного берега, море с линией горизонта и кусок неба – дверей не было.
Его разбудил звук, похожий на стон или крик о помощи. Зангадора повернулся на другой бок и увидел незнакомца, который отчаянно размахивал во сне руками, словно защищался.
– Эй, проснись! – крикнул Зангадора и засмеялся. – Что за страсти тебе снятся?
Незнакомец открыл глаза и тотчас вскочил на ноги. На лице его был написан страх.
– Тебе какой-то кошмар приснился, – сказал бродяга и снова повернулся лицом к стене. – Дай поспать.
Лежать на нарах было жестко. Зангадора поворочался с боку на бок и остался лежать лицом к незнакомцу. Он пытался было заснуть, но вскоре понял, что это ему не удастся, и сел на нары.
– Я прибыл сюда на яхте, – сказал он серьезно. Затем вытащил сигареты. – Я совершаю кругосветное путешествие… Мы должны сегодня вечером набрать морской травы и застелить нары.
Зангадора почесал друг о дружку ступни своих голых ног и закурил сигарету. Вечернее солнце освещало его беспечное лицо, он готов был болтать и смеяться. Незнакомец напряженно следил за каждым его движением. Он все еще не мог сбросить с себя оцепенение.
– Погода портится, – заметил бродяга.– Как по-твоему?
Незнакомец не ответил.
– Я тебя спрашиваю? Погода испортится?
– Не знаю.
-– Выйди и посмотри. Вчера вечером западный не задул, а сегодня морской идет вкривь и неизвестно когда остановится… Вот и пятки чешутся… Завтра будет дождь… Нам надо набрать сухой травы. Ты что, здесь собираешься спать?
Незнакомец продолжал молчать.
Запгадора встал и потянулся.
– До чего ж ты, братец, туп… У тебя есть чем подзакусить?
Видно, незнакомец все еще не пришел в себя. Он молча провел рукой по стриженым черным волосам. Лицо его покрывала густая, несколько дней не бритая щетина, а темные глаза казались усталыми. В сравнении с Зангадорой он казался щуплым. Он был в грязной белой рубашке – из тех, что носят с пристежными воротничками, темно-синих форменных брюках и сандалиях на босу ногу.
– Больно ты беден, – заметил бродяга, рассматривая его откровенным веселым взглядом. – Ты что? Тоже совершаешь кругосветное путешествие? .. У тебя есть с собой чего-нибудь поесть?
– Нету.
– Ну, что ж, я покажу тебе, как питался сам Крез.
От достал сверток, замотанный в обрывок рыбацкой сети, и два каравая. В промасленной бумаге была жареная рыба. Бродяга расправил бумагу и осторожно положил рыбу на нары. Потом снова поднял ее, понюхал и поднес к самому, носу незнакомца.
– Ну, как? Неплохо пахнет?
– Неплохо, – незнакомец сглотнул слюну.
– Запомни, жареная рыба долго не портится. – Он разломил каравай. – Я грузил дрова. Вот мне и заплатили. А в придачу еще сигареты дали.
Незнакомец набросился на хлеб. Смущенье его исчезло. Он ел, как животное.
– Эй, полегче! – сказал мягко бродяга. – Ты где находишься?
Незнакомец поднял лицо. Взгляд у него был злой, а на скулах набухли желваки.
– Пищеварение испортишь, – подмигнул ему Зангадора.
Пока они ели, бродяга осторожно отодвинул в сторону один каравай.
– Руки пообломаю, только тронь!
Рыба быстро исчезла. Зангадора ел спокойно и с чувством. Проглотив последний кусок, он сложил промасленную бумагу и отодвинул ее в сторону.
– Не люблю, когда трогают мои вещи… Теперь тебе еще и сигарету подавай… а?
Незнакомец утолил голод, но это не сделало его разговорчивей. Все так же молча, он взял сигарету и закурил. Зангадора уселся по-турецки на нарах.
– Мне много пришлось поскитаться, – начал он мечтательно. – Каких только людей я не встречал… но, поверишь ли, никогда еще не приходилось мне кого-нибудь угощать. А гляди-ка ты, оказывается, это просто удовольствие – накормить голодного. Верно?… Послушай, почему ты молчишь? – Бродяга пустил кольцо дыма, стараясь разглядеть сквозь него собеседника. – Если мы будем молчать, то лопнем от скуки. Мы, бродяги, всегда должны беседовать. И без того другие не желают с нами разговаривать. – Он потянулся и вдохнул в себя запах песка.
– Ужасно быть одному!… Верно?… Я тебя спрашиваю! Верно?
– Верно.
Лицо бродяги смягчилось и засияло воспоминанием чего-то прекрасного.
– Ты обедал когда-нибудь с английским консулом?
На этот раз в глазах незнакомца мелькнула искорка веселья.
– Нет.
– А я вот обедал, – сказал Зангадора. – Английский консул считал меня интересным человеком. Он даже заявил об этом бельгийскому и венгерскому консулам. Я им тогда подавал мячи на теннисном корте. Однажды он взял меня к себе на яхту. Мы с ним скитались по морю… Скитались… А когда проголодались, причалили к острову. Там и отобедали вместе.
– Ну, и что?
– Ничего, – пожал плечами Зангадора. – Шуточное ли дело – обедать с английским консулом?
Он докурил самую вкусную часть сигареты. А окурок положил на ноготь большого пальца и выстрелил им в дверной проем.
– Знаешь, чем нехороша рыба?
– Нет.
– Рыба любит воду, а до воды отсюда целых два километра. .. Видишь вон ту консервную банку на окне? . . Я тебя спрашиваю!
– Да.
– Возьмешь эту банку и пойдешь к колодцу. Тебе знакомы эти места?
– Нет.
– Ты откуда?
– Из Софии.
– Ого! – Зангадора присвистнул. – Из столицы, значит! Сухопутный! – Его лицо выразило презрение. – Стоит посмотреть на волны, начинает травить?
– Нет.
– Каким тебя ветром занесло?
Незнакомец так посмотрел на бродягу, словно хотел сказать: „Зачем ты спрашиваешь, если знаешь, что я все равно не отвечу?”.
Зангадора схватил его за руки и сказал резко:
– Что ты из себя корчишь?… Ты меня плохо знаешь! – Он клещами сжал руку. – Кто я такой? Раз ты ешь мой хлеб, ты должен отвечать! Ведь я могу одним ударом зашвырнуть тебя в море.
Незнакомец продолжал спокойно стоять. Он чувствовал железную силу пальцев бродяги и даже не пытался вырвать руку. В его взгляде, кроме решительности, можно было прочесть интерес к противнику. Это привело Зангадору в еще большую ярость.
– Ты видишь эту руку? – Зангадора указал себе на руку. – Это рука Зангадоры!
Глядя прямо в глаза бродяге, незнакомец сказал:
– Отпустите!
Он сказал это спокойно, без вызова, с достоинством. И бродяга почувствовал, что перед ним находится противник, заслуживающий уважения.
– Ты мне прямо скажи, что тебе больше нравится говорить на „вы”. Я и на „вы” могу. Кого ты из себя корчишь?… – Бродяга разжал пальцы. – Работу ищете?
Ему ответили молчанием.
– Если вы ищете работу, я могу вас устроить на каменоломню.
– А почему вы сами там не работаете?
– О-го-го, да вы, оказывается, умеете говорить! – бродяга вытащил из кармана огрызок гребенки и провел им несколько раз по волосам, слипшимся от морской соли и планктона. – Я здесь временно. Скоро уезжаю.
– Куда?
– На Соломоновы острова! Неохота здесь надрываться за какието мизера̀. А там я буду полеживать под пальмами, пить молоко из кокосовых орехов и есть плоды хлебного дерева.
– Значит, вас привлекает экзотика? – усмехнулся незнакомец.
– Полжизни готов отдать.
– Только мне кажется, что на Соломоновых островах не растет хлебное дерево.
Зангадора, собиравшийся дунуть на гребенку, так и застыл в недоумении.
– Как это нет?
– Да так думаю, что нет.
– Не может быть?! – бродяга обиделся. – Да там все есть!… Там у женщин длинные бедра и губы, как подушки.
Незнакомец захохотал.
– А в Болгарии вам не нравится?
– В Болгарии? – Зангадора плюнул с отвращением. – Что такое Болгария?… Провинция, одна голь, никакого шика!
Незнакомец совсем повеселел.
– И вы никогда не мечтаете о другой Болгарии?
– Бросьте! Какой еще Болгарии?
– Ну, скажем, Болгарии… с большим шиком.
– Что? – Зангадора так и подскочил. – Да ты рехнулся!.. Впрочем, простите, я, кажется, перешел на „ты”! Я бродяга, и мне все прощается… Знаешь что такое Соломоновы острова?
– Давай не будем друг друга раздражать. У каждого свои взгляды.
Зангадора сел на нары, посидел немножко, а потом лег на спину, заложив руки за голову.
– Это ты правду говоришь? Что там нет хлебного дерева.
– Может, и есть.
– Конечно же, есть. Разве могут быть Соломоновы острова без хлебного дерева и кокосового молока?…
Он лежал, разглядывая потолок, с балок спускалась паутина, в щели между камышовыми ветками виднелось небо; затем перевел взгляд на стены, дверей не было, очаг развалился, штукатурка облупилась. Сквозь грязное стекло оконца ничего нельзя было различить. Полуразрушенная хижина наводила на бродягу тоску. Он молчал и думал. Мрак внутри сгущался, снаружи наступали сумерки. Ветер свистел в сухой листве тростника.
– Ему пора бы перестать, – едва слышно сказал Зангадора. – Если не перестанет дуть, море завтра станет похлебкой.
– Это верно.
– А теперь скажи, что ты из себя представляешь?
– Я – обыкновенный человек.
– Не такой уж обыкновенный.
– Почему ты так думаешь?
– Ты не из наших!
– А кто это – „ваши”?
– Мы – это те, кто спит в порту! – Бродяга перевел дух. Его грудная клетка поднялась и опустилась. – Но и среди нас есть интересные люди.
– Вероятно.
– Вот, например, я.
– Что же в тебе интересного? – Незнакомец неожиданно перешел на ты.
– Не могу тебе объяснить. Но все меня считают интересным… Сунь-ка мне в рот сигаретку!
Незнакомец подчинился. Не дожидаясь следующего приказания, он зажег спичку и поднес ее к сигарете. Бродяга лежал, не меняя позы. Он лениво закурил. Видно было, что он специально тренировался курить лежа. Время шло. При каждой затяжке пепел нарастал, но не падал с сигареты, он не упал даже тогда, когда бродяга заговорил:
– За меня и царица пойдет!
– Глупости болтаешь.
Зангадора осторожно вытащил сигарету изо рта и объяснил:
– Вот видишь пепел; если он не упадет, значит царица выйдет за меня замуж.
– А тебе нужна царица?
– Да что ты!… Просто так говорится. Не могу я любить царицу.
– Почему?
– Я другую люблю.
– Ты!… Кого же?
Зангадора поморщился.
– Много хочешь знать!
– Интересно, в какую женщину ты можешь быть влюблен!
– Она далеко! – Зангадора тяжело вздохнул и устроился поудобнее.
– Она тебе пишет? – спросил незнакомец.
– Пока что нет.
– Как ее зовут?
– Жуан Крауфорд.
– Ну и люмпен же ты! – незнакомец был разочарован.
– Что значит „люмпен“?
– Сейчас я не могу тебе объяснить.
– Верно это не очень обидно. Можешь меня называть так… Звучит почти так же, как Аполлон или Посейдон…. Верно?… Видать, ты много в своей жизни прочел! Что? Угадал!
– Кто-что прочел.
– Я тоже читаю.
– Что же ты читаешь?
– Газеты в кофейнях. А романы глотаю как котлеты. Я даже других заставляю просвещаться. Только они не желают расставаться с темнотой. Это правда, что когда-то жил вор – великий поэт?
– Правда.
– И еще о нем говорят, что когда его вздернули на веревке, он понял, какая тяжелая у него задница.
– Нет, не совсем так, – засмеялся незнакомец. – Ты за это его уважаешь?
– Просто он мне симпатичен, потому что он тоже был бродягой, вроде меня. В нас, бродягах, что-то есть.
Они помолчали. Зангадора медленно курил, с удовольствием наблюдая за растущим пеплом. Но пепел внезапно рассыпался.
– Улизнула царица! – сказал Зангадора и принялся сплевывать пепел. – Но ничего, невелика потеря.
– Чем ты занимаешься? – спросил вдруг незнакомец.
– Да вот, скитаюсь.
– Значит, не работаешь!
– Случалось и работать.
– Чем же ты питаешься?
– Я редко ем. Чаще пью.
– А чем расплачиваешься?
– Я – любимец иностранных моряков.
– У тебя есть идеалы?
– Над этим вопросом я не думал. А ты так ничего и не расскажешь о себе?
– Немного терпения.
– Хитрец! – Зангадора убил севшего ему на лоб комара. – Сегодня ночью нас сожрут комары. Здесь рядом болото… А знаешь, что за болотом?
– Что?
– Бахча! Как стемнеет, мы с тобой всю хижину завалим дынями.
– Я должен оставаться здесь, – сказал незнакомец. – Я не могу выйти ни за водой, ни за дынями. – И затем добавил категорическим тоном: – И ты никуда не пойдешь.
Бродяга так и сел.
– Что ты сказал?
Незнакомца поразили его глаза. Они переливались всеми цветами радуги, искрились, загорались и гасли – не глаза, а небо, в котором отражаются все настроения дня. Бродяга, не отрываясь, глядел на незнакомца.
– Послушай, ты серьезно решил мною командовать?
Незнакомец не ответил.
– Разве тебе не хочется пить? – спросил Зангадора.
– Я умираю от жажды!
Зангадора спустил ноги на пол.
– Ты думаешь, я позволю собою командовать?
– Я не собираюсь тобой командовать. Я скоро уйду, и тогда делай, что хочешь!
Зангадора встал, засунув руки в карманы.
– Послушай, у меня чешутся руки!… Ты понимаешь, что я никому не позволю говорить со мной подобным тоном. – Затем он крикнул. – Ты знаешь, что весь портовый квартал дрожит от одного моего имени!
Но незнакомец будто не слышал. О чем он думал? Зангадора видел, как он вытянул ноги и закрыл глаза, и ему стало казаться, что мысли этого небритого молодого мужчины витают где-то очень далеко, что он говорит сейчас с какими-то другими людьми, живет в ином, бог знает, каком мире.
– Встань!
Незнакомец открыл глаза и взглянул на Зангадору. По грязной стене над головой незнакомца ползла сороконожка. Она ненадолго привлекла внимание бродяги, он проследил, как она спокойно доползла до крыши и исчезла в тростнике.
– Я тебе говорю! Встань и пойди набери травы!
Мужчина не шевельнулся. Бродяга протянул руки, сгреб на груди незнакомца рубаху и поставил его на ноги.
– Не пойдешь?
– Нет.
Зангадора замахнулся. Удар пришелся в челюсть. Затем он снова замахнулся, но не ударил. Незнакомец смотрел на него с безразличием. Из угла его губ к подбородку потекла тонкая струйка кровн. Бродяга оттолкнул его и взглянул на свою руку.
– Ты просто выродок!… Я никогда не встречал такой скотины, как ты. Больно? Отвечай! Больно тебе?
– Да.
– У тебя кровь течет, вытри.
Незнакомец провел ладонью по губам и размазал кровь.
– Пойди, умойся морской водой.
– Ничего, – незнакомец проглотил собравшуюся во рту кровь.
– Это я еще легонько тебя ударил, – сказал Зангадора. – Ты и представления не имеешь, что значит настоящий удар.
Затем он подошел к окну и взял жестяную банку.
– Я принесу тебе море, чтобы ты умылся.
Незнакомец вздрогнул.
– Не выходи!
Зангадора устремил на него полный недоумения взгляд.
– Ты что, опять за свое?
Бродяга вышел из хижины и зашагал по песку.
В однообразном рокоте волн прозвучали выстрелы. Как звон колокольчиков! Бродяга бросился обратно. Он влетел в дверной проем и ударился о нары. Незнакомец отскочил в угол. Глаза его горели. Прижавшись к стене, Зангадора прислушался: какая странная бездонная тишина… исчез даже шум моря! Но через минуту рокот прибоя стал нарастать и обрушился с новой силой. Мир монотонно закачался. Все снова стало реальным.
– Откуда стреляли? – спросил незнакомец. Он тяжело дышал.
– Сверху.
– Откуда „сверху”?
Зангадора едва перевел дух. Пальцы его дрожали. Только сейчас он почувствовал настоящий страх.
– Оттуда… Где кончаются ступени!
– Это далеко?
Ты что, не знаешь, где кончаются ступени?
– Куда попали пули?
– В песок.
– Перелетели или не долетели.
– Да чего ты меня спрашиваешь?!
– Перелетели?
– Откуда я помню!… Забились в песок, – сказал Зангадора, продолжая не отрываясь глядеть в дверной проем. – Они хотят меня прикончить, собаки!…
– Ты не видел, сколько их было? – незнакомец спрашивал отрывисто.
– Откуда мне знать!… Стреляли дважды.
– Я сам это слышал.
– Чтоб им, собакам, сдохнуть.
– Их двое, – произнес, обращаясь к самому себе, незнакомец. – Дай сигарету.
Он сел на нары, затем снова встал, так и не закурив.
– Допустим, я его убил, – сказал с беспокойством Зангадора. – Но как им удалось меня выследить?
Незнакомец ходил взад и вперед, зажав в кулаке сигарету.
– Они не имеют права прикончить меня без суда! Верно? Не имеют права!
– Замолчи!
– Сам замолчи!.. Стреляют, будто я куропатка какая.
– Замолчи! Тебе говорят! – крикнул незнакомец. Он разжал кулак, к ладони его прилипли крупные крошки табака. – Дай сигарету!
Прежде, чем взять новую сигарету, он вытер ладонь о брюки.
Бродяга чувствовал, что ему снова отдают приказание, но, занятый своими мыслями, не обратил на это внимания.
Волны, казалось, подкатывались к самому порогу хижины. Песок и море, линия горизонта и небо – все умещалось в маленькой рамке дверного проема и напоминало картину легкомысленного мариниста.
– Ну и попал же ты из-за меня в передрягу, – сказал наконец Зангадора. – Как им объяснить, что ты здесь не при чем?
Ему никто не ответил. На темнеющем небе блеснули крылья чайки. Бродяге вдруг показалось, что он остался один.
– Они прикончат нас обоих! – сказал он, обернувшись.
Незнакомец взял из его рук коробок спичек и спокойно заметил:
– Неужто не понимаешь, что вовсе не ты их интересуешь.
– Не я?
– Не ты.
– Да они давно ищут случая со мной расквитаться!… Лучше не зли меня!
Зангадора подошел к порогу и молча, насколько хватало глаз, оглядел окрестность. Незнакомец наблюдал за ним тоже молча, погруженный в свои мысли. Время шло. Его отмеряли волны, которые с шумом обрушивались на песок, исчезали и снова рождались, на месте прибоя. Ветер свистел в сухих листьях тростника… Страшно сидеть в старой хижине, когда знаешь, что весь этот простор отрезан от тебя преградой из пуль. Бродяга почувствовал себя ограбленным – у него отняли все: и дюны, и море, и небо, и солнце. Страшно сидеть вот так, скрестив руки, и ждать, что будет!
– Почему они молчат! – крикнул Зангадора. – Чего ждут?
Незнакомец сделал затяжку и криво усмехнулся.
– Не смеют!… Их только двое.
– Зато у них зулейки.
– Что это – „зулейки“?
– Ружья.
– Жандармы никогда не рискуют, – пояснил незнакомец. – Они ждут подкрепления.
– А чего они раньше в меня не стреляли?
– Когда – „раньше“?
– Когда я шел в хижину.
– Они нас только что обнаружили.
– Собаки! – крикнул Зангадора. – И как это им удалось?
– Кто-то донес – какой-нибудь крестьянин или рыбак.
– И они залегли?
– Да, обычная засада.
– Придется немного потерпеть, – покровительственным тоном сказал бродяга. – Тебе тоже не следует выходить из хижины. Они нас непременно поймают. Но ты не беспокойся. Я им все объясню, тебя-то они отпустят. – Он сел на нары. – Нужно чем-нибудь заняться. . . Будем курить и о чем-нибудь разговаривать.
Зангадора чиркнул спичкой. Свет пламени позолотил его лицо, удивительно спокойное в этот момент.
– Да, нужно чем-нибудь заняться, – повторил он. Догорающая спичка зажгла сигарету. – И как это я его прикокнул? Ведь и удар-то был не сильный. А он заслуживал, чтобы его хорошенько стукнули. . . Видишь ли, я пришел с двумя шведами. Они были моей добычей. Мы сели, собираясь выпить, попеть. Но содержатель бара сказал, чтобы я покинул заведение. Ты понимаешь?! Он вытолкал меня взашей… Тогда-то я его и ударил. – Зангадора затянулся и добавил: – Что-то я в последнее время разучился отмерять удары. Просто диву даюсь, как это я не ударил тебя еще раз. Болит еще?
– Нет.
– Ты мне нравишься. Если хочешь, мы можем вместе с тобой поскитаться немного.
– А как же с Гавайскими островами?
– Да не Гавайские, а Соломоновы. Послушай, почему ты не хочешь сказать, кто ты такой. Ты все время о чем-то думаешь? Ты какой-то особенный.
– Разве?
– Это сразу видно. Все о чем-то размышляешь. Я уважаю тебя за то, что ты все время думаешь… Можешь молчать! Меня не интересует о чем ты думаешь. Все равно скоро расстанемся. Я отсижу несколько годков и меня снова выпустят. Я всегда удивлялся, почему убийцам дают так мало. По-моему, раз ты убил человека, так н тебя следовало бы убить. А у нас иначе. Разве это справедливо?
– Многое можно сказать на эту тему. Только сейчас не время.
– Не время… – усмехнулся Зангадора. – Да мне ничего не стоит от них смыться.
Незнакомец встрепенулся.
– Каким образом?
– Стрелой проношусь через пляж и сигаю в море. А там, проплыв часа три, вылезаю в таком месте, где меня сам дьявол не разыщет.
– А затем? – незнакомец оживился.
– А затем – в Турцию. Перехожу границу, как будто прогуливаясь.
Сумерки застилали дверной проем. Наступил тот прохладный полумрак, который в это время года держится долго, смягчая резкие контуры пейзажа и всему придавая умиротворенность.
– Когда же они придут! – бродяга поддал ногой пустую жестяную банку и растер ладонью лицо. – Дьявольски хочется пить… О чем ты снова задумался? Придут, во всем разберутся и тебя отпустят.
– Заберут-то меня, – спокойно сказал незнакомец.
– Чего это ты плетешь?
– Да не тебя они подстерегают, а меня!
– Зачем ты им? – спросил Зангадора с досадой. Незнакомец вдруг сделался ему неприятен. Было что-то трусливое в его поведении. Бродяга вспомнил как стреляли. – Впервые в меня стреляют, – задумчиво сказал он. – Вот дожил! А ты тут скулишь, дрожишь за свою шкуру.
– А в меня много раз стреляли, – серьезно и тихо сказал незнакомец. – Это они меня выследили.
– Зачем ты им понадобился?
-– Я из тюрьмы бежал!
Зангадора так и подскочил.
– Это ты серьезно?… – воскликнул он. – Врешь, поди!
– Правда.
Зангадора усмехнулся:
– Вот молодец!… Как это тебе удалось?
– Долго рассказывать.
– Тогда чего они в меня стреляли?
– Они будут стрелять в каждого, кто выйдет из хижины.
– Кого ты пристукнул?
– Никого.
– Стянул чего?
– Нет, я ничего не крал.
– Послушай, не запирайся. Я же свой. Почему тебя забрали?
– На это есть свои причины.
– Какие еще причины? – удивился бродяга.– Никого ты не убивал! Ничего не крал! В чем же дело еще?… А-а, по-ни-ма-ю! – Он усмехнулся и взглянул на незнакомца разочарованно. Его тревоги показались ему вдруг жалкими и смешными, бродяга смотрел на незнакомца едва ли не так, как смотрят на проказника, слопавшего банку варенья. – И чего это вас в тюрьмы сажают?
Незнакомец ответил весело:
– За наши Соломоновы острова.
– И на сколько же тебя приговорили?
– Пожизненно.
Бродяга свистнул.
– А если тебя поймают?
– Если поймают, замучают до смерти.
– II ты ждешь, чтобы тебя поймали?
– Другого выхода нет.
– А почему бы тебе их не перехитрить?
– Каким образом?
– Да ведь я тебе только что говорил! Ты умеешь плавать?
– Умею.
– „Умею”… По-собачьи или по-настоящему?
-– Когда-то я хорошо плавал.
– Тогда ты спасен.
– Глупости.
– Разучиться плавать нельзя. Раз ты когда-то плавал, значит и теперь поплывешь.
– Нет, я не могу решиться!
Зангадора схватил незнакомца за плечи, встряхнул его и прижал к нарам, даже не пытаясь сдержать свою ярость.
– И что ты за человек? – прошипел он. – Почему ты все время выводишь меня из себя.
– Отпусти меня.
– Нет, не отпущу!… Сидишь и ждешь, а до моря рукой подать.
– Пусти меня. Я никогда не делал длинных заплывов.
– Когда человек в безвыходном положении, он может плыть и сто часов подряд! – Бродяга слегка ослабил пальцы. – Слышишь?!
Незнакомец тяжело дышал.
– Даже если я смогу долго плыть… я все равно не знаю… где мне выбраться на берег.
– Зато я знаю! Ты понимаешь?! Я знаю, где выбраться.
– Что ты хочешь сказать?
– Что слышишь!
– Тебе ничто не угрожает… Ты не должен рисковать!
– Я тебе в последний раз говорю, видишь море? – Зангадора кивнул головой в сторону моря. – Нам нужно пробежать каких-то десять метров. По песку. Они и оглянуться не успеют, как мы смоемся… Запомни, ты смело бросаешься в воду, а затем хватаешься за меня. Я буду брыкаться, но ты меня не выпускай!… Понял? – Зангадора снова встряхнул его за плечи. – Немножко наглотаешься солененькой водички… сначала тебе даже покажется, что у тебя вот-вот лопнут легкие. Тебе захочется выплыть, но ты терпи. Понял?… Положись на меня!
– Тебе ничто не угрожает, – ответил незнакомец.
– Пустяки! Я тебя спасу…
– Отпусти! Ты меня задушишь.
Незнакомец встал и перевел дух. Затем он мельком взглянул на море и снова почувствовал страх, страх сухопутного человека, который тысячелетиями смотрит на эту огромную водную стихию как на чудовище, способное только заглатывать.
– Да ты только погляди! – сказал Зангадора. – Обыкновенное море с обыкновенными волнами… Оно ласковое, как мать, мягкое, как красотка.
– И все же, что у нас общего?
– Но ведь мы друзья!
– Ты рискуешь головой.
– Никакого риска! – Бродяга снова повеселел. – Ты даже не представляешь, какое это плевое дело. Те там, наверху, с зулейками, простофили и вороны… Внезапно он стал серьезным. – Надо поторапливаться. Конечно, лучше если совсем стемнеет, но могут подойти шаферы.
– Что значит „шаферы”?
– Жандармы.
– Хорошо, я готов бежать, но только один. Я уплыву в море и выйду на берег где-нибудь далеко отсюда.
– Замолчи!
Зангадора поднялся и снял фуражку. Его огромные плечи белели в умирающем свете дня. Как будто в хижине появилось сияние.
– Снимай рубаху! – приказал он. – Давай, давай, поживее.. . Вот так!… А теперь, сандалии… Чего ты дрожишь? Спокойно!… Удивительное дело, пуль не боишься, а перед морем трясешься! Он сел на нары и взяв в руки сапоги, долго их рассматривал.
– Вот сапоги мне жаль. Ни у кого нет таких сапог, спрячу-ка я их под пары, к самой стенке.
Бродяга залез под нары и вылез оттуда весь пыльный. Он был доволен.
– Надеюсь, там их не обнаружат… А теперь надо засучить штанины. Вот так! Смотри!… И чтобы не трусить! Если ты когда-нибудь снова попадешь в Бургасский порт, спроси обо мне. Тебе каждый скажет, кто я такой… А теперь, иди сюда!
Они стояли у порога. Один – исполин, а другой – маленький и щупленький. Маленький протянул руку исполину, и исполин почувствовал силу этой руки, ее тепло. Она рассказала ему о многом. Маленький не выдержал, привстал на цыпочки и обнял исполина.
– Таких вещей я не признаю, – сказал тихо бродяга и со своей стороны крепко прижал к себе незнакомца. – Это так полагается?
– Да, полагается, – сказал незнакомец.
– Море совсем близко, – сказал Зангадора. – Ты даже не заметишь как мы до него добежим. Море – мой друг. Вот увидишь, оно нас спасет.
Они снова встали рядом.
– Меня зовут Христо, – сказал незнакомец.
– Очень приятно. А меня – Зангадора!
– К чему эта жертва?… Я уже и сам могу.
– Никакой жертвы, – ответил Зангадора. – Для меня это плевое дело… Помни только одно – по песку бежать трудно. Как только кончится берег, не ступай в воду, а прыгай.
Они бросились бежать одновременно.
Сверху раздались выстрелы. Зангадора был прав – по песку бежать было трудно. Вокруг свистели пули, а они бежали вперед, где безучастно и лениво расправляло кружево огромное, окутанное сумраком, море. Как медленно оно приближалось! ..
Незнакомец присел и прижал руку к груди.
– Чего ты садишься?! – крикнул Зангадора.
Он вернулся назад, наклонился и поднял незнакомца. Дальше он действовал так спокойно, как будто нес весла к лодке.
– Закрой рот! – крикнул он яростно. – Но сначала скажи что-нибудь! Когда ты молчишь, ты мне просто противен! . .
Он нес его вперед. Свистели пули, но теперь они казались жалкими. Ветер был прохладен и ласков, море быстро приближалось – смыться теперь было плевым делом.
Пуля вонзилась в бедро, но Зангадора успел сделать два последних шага. Он упал в воду, не выпуская из рук приятеля.
– Закрой свой проклятый рот! – заорал он. –Тебе говорят! . . Еще немножко, и поминай, как звали! Пошлем им поздравительные открытки из Стамбула!… С видами мечетей! . .
Он держал его крепко и что-то дружески тихо ему говорил. Затем стал смотреть, как приближаются те двое – медленно и трусливо, направив на него свои карабины.
– А это кто? – спросил один из жандармов.
– Откуда я знаю? – ответил другой, дрожа, а потом крикнул фальцетом: – Эй, ты кто такой?
-– Еще один! – проревел им в ответ Зангадора.
Он чувствовал освежающую ласку пены и то, как горяча вода вокруг его поясницы – ему казалось, что она горяча от крови. Море и песок тонули в густых сумерках, а небо наверху все еще сияло.
Ж е с т о к о с т ь
Дети сидят на краю мола и смотрят в сторону горизонта. Волны дробятся о стену. Ветер подхватывает пену и швыряет ее в лицо мальчуганам. Тогда они слизывают с губ соленые капли, соль сладкая, вкусная. Море кипит, но послеполуденный воздух прозрачный, а небо чистое, хотя оно и начало уже терять свою летнюю синеву.
– Ничего не видно, – говорит громко высокий мальчик и усаживается поудобнее.
– Прибудет, – отвечает тот, что пониже ростом, но голос его звучит не совсем уверенно. – Ведь ты сам слышал, что сказали в порту.
– Сказали, а что-то не видно.
– Прибудет.
– Ведь пароходы видны издалека.
Тот, что пониже, ростом, не торопится с ответом. Он не знает, видны пароходы или нет, когда они очень далеко.
– Если Земля шар, – говорит как бы размышляя мальчуган, то издалека… пароход не увидишь.
– А ты уверен, что Земля шар?
– Уверен, – отвечает все также задумчиво мальчик. – Разве ты не видел земной шар в витрине ТАБСО?
– Видел, только как бы и на этот раз не оказалось… как с аистами.
– С какими аистами?
– Так ведь говорили же сначала, будто нас аисты принесли… А после оказалось… Взрослые, они любят обманывать.
– О Земле в учебнике пишется. А об аистах пет.
– Ну, раз в учебнике пишется… Посмотри-ка!
Мальчуганы смотрят в конец мола. По его ровной поверхности идет девушка. Ветер играет подолом ее платья. Она приближается. Дети удивленно глядят друг на друга.
– Райна!
– Она!
– Чего ей здесь надо?
– А я откуда знаю.
Девушка подходит. Лицо у нее розовое. Подол платья продолжает развеваться на ветру, открывая ее белые колени. Она ступает легко, и мальчикам кажется, что ветер вот-вот подхватит ее и унесет к чайкам, которые, сидя на берегу, спокойно чистят свои перышки.
– Эй! – кричит девушка. – Что вы здесь делаете? ..
– Жду брата, – отвечает мальчик. – Он должен вернуться из Ливерпуля.
– Мать знает, что ты здесь?
– А тебе что?
– Разве ты не должен быть в школе?
– У нас занятия утром, – язвительно осведомляет ее высокий мальчик.
– А мне кажется, что вы во вторую смену.
Девушка стоит перед ними, почти заслонив собой горизонт. Всем ясно, ей хочется поболтать. Но у детей к этому нет ни малейшего желания. Они отворачиваются и продолжают вглядываться в морскую даль. Время от времени они переводят взгляд и на Райну, но просто так, из вежливости. В этом возрасте девчонки их совсем не интересуют. В глазах Райны искрятся тысячи огоньков, в голосе звучит ирония:
– У нас в квартале болтают, будто ты получил какое-то письмо от брата. Могу я узнать, что там пишется?
– Именно сейчас? – спрашивает мальчуган, делая вид, что ему не до письма, но сам уже вытаскивает его из кармана и подает девушке. – Ничего особенного. Обыкновенное письмо от брата к брату. У меня много таких.
– Ничего, дай и я прочту.
Письмо мятое. Края его потрепаны. В нем написано: „Дорогой Наско, я пишу тебе из Алжира. Порт большой, здесь полно трансокеанских чудовищ, перед которыми наше судно кажется букашкой. Мы здесь простоим три дня. Надеюсь, что мне удастся купить тебе водяной пистолет и ласты. Считай, что ты их уже имеешь. Мы вернемся к концу месяца. Учись хорошенько, а то, сам знаешь… Брат твой Николай“.
Соседские дети знают письмо наизусть. Они завидуют Наско, что у него такой брат. Мальчуган сознает свое превосходство и при каждом удобном случае подчеркивает его. И если кто-нибудь усомнится в том, что его брат настоящий моряк – как это было, например, в случае с тем нахальным мальчишкой, с которым они стояли друг против друга, собираясь затеять драку, – Наско тотчас в доказательство вытаскивает письмо…
Тогда этот нахал готов был вот-вот начать. Он был на два года старше Наско, и яснее ясного, чем должна была закончиться драка. Но Наско поглядел на него с презрением и сказал:
– Скажи спасибо моему брату. Я обещал ему не драться. А то бы я тебе показал… Брат у меня моряк.
– Моряк? – мальчишка уже занес было руку. – Моряк?
Наско ознакомил его с содержанием письма, п конфликт был улажен.
Райна возвращает ему это же самое письмо и протягивает руку, чтобы погладить мальчугана по голове. Но Наско вовремя уклоняется, и ему удается избежать этой чрезвычайно неприятной процедуры. Девушка улыбается и идет к маяку.
– Куда это она отправилась? – снова спрашивает высокий мальчик. – Там один ветер.
– А ну ее, пусть идет! – отвечает небрежно Наско.
Время бежит, дети сидят и ждут. Мимо проносится катер, направляясь к судам, стоящим на рейде. Моторная лодка пытается выйти за линию гавани, по волны начинают ее качать, человек на корме ругается и поворачивает в обратную сторону. Чайки поднимаются в поисках пищи, кружатся рядом, а затем снова возвращаются в свою тихую пристань. Дети чувствуют как солнышко припекает им спины. Приятно ощущать тепло перед заходом солнца в это время года. Ведь уж не лето.
– Райна была с часами?
– Что-то не заметил.
– Спроси-ка ее, который час.
Приятель Наско поднимается и идет по молу в сторону маяка. Он не идет, а забавляется: перепрыгивает на одной ноге с черты на черту, где сходятся бетонные плиты, которыми застлан мол, возвращается немного назад, прыгает с разбега и вот, наконец, исчезает за каменной стеной маяка. Вскоре он снова появляется.
– Пятнадцать минут пятого! – кричит издали мальчик. – Запоздание на два часа пятнадцать минут! …
Он идет снова, прыгая с черты на черту и, наконец, запыхавшийся, садится рядом с приятелем.
– Разве это запоздание? – говорит Наско. – Нам приходилось его ждать целыми сутками. Я по сто раз бегал к причалу… Если тебе надоело…
– Нет уж, дождусь!
– Чего она там делает?
– Ничего, стоит себе.
– Послушай, может, она решила… – Наско не доканчивает свою мысль.
– Что решила?
– Здесь многие топятся.
Приятель его пожимает плечами.
– Откуда я знаю… Посмотри!… Это не ко рабль?
– Идет! – кричит Наско. – Корабль!…
Дети начинают подпрыгивать как резиновые мячики, возбужденно размахивая руками. Они поворачиваются лицом к центральному пирсу и кричат; „Идет! Идет!” Им важно, чтобы и там об этом узнали.
На горизонте появляется пятнышко. Если иметь чуть побольше фантазии, то в нем можно увидеть очертания корабля. Наско подпрыгивает все более вяло и, наконец, совсем перестает. Лицо его побледнело, он закусил нижнюю губу.
– Что это ты не радуешься? – удивленно спрашивает его приятель, который все еще подпрыгивает.
– Да я радуюсь… – отвечает Наско и с еще большим ожесточением закусывает губу.
– Нет, ты не радуешься!
Наско думает, как приступить к этому очень ответственному моменту их разговора. Наконец, он произносит:
– Дичко, как причалит корабль, тебе придется сматываться.
– Почему? – мальчик удивлен. Он притих.
– Я думаю, что так захочет мой брат, – чтобы мы шли домой только вдвоем и по дороге беседовали.
– Хорошо, – отвечает с болью Дичко. – Как хочешь…
Перед ним закрылись ворота рая как раз в тот момент, когда он стоял на его пороге. Но ничего не поделаешь. Раз так велит Наско. Внезапно он ощущает отвращение, просто ненависть к приятелю. Он смотрит на него и не может узнать. Сам того не желая, Днчко начинает припоминать те моменты в их дружбе, когда Наско вел себя как эгоист.
– А я не могу пойти следом за вами?
– Следом?
– На расстоянии десяти метров. Никто и не заметит.
– Ну, ладно!
Войдя в гавань, корабль начинает двигаться так медленно, словно он стоит па одном месте. Лишь увидев его прислоненным к причалу, понимаешь, что все это был обман зрения. Наступает тот самый напряженный момент в жизни Наско, когда он, как безумный, бросается к причалу, кричит, и его не интересует, что скажут докеры. А они, верно, никогда ничего не скажут, так как заняты своим более важным делом… Вот и сейчас, они видят, как мальчуган пробирается к пароходу, слышат, как он кричит, но не обращают на него внимания. На причале вообще принято кричать
– Николай!… Николай!
Несколько человек из экипажа стоят у правого борта и ищут глазами встречающих. Наско никак не может найти среди них брата. Наконец, он слышит его голос.
– Наско, я здесь!
Мальчуган подпрыгивает:
– Спускайся скорей!
– Как дела дома?
– Все хорошо. Ты сразу же спустишься?
– Нет.
– Ничего, я тебя подожду.
– Но стоит. Лучше иди.
– Почему?
– У меня тут еще дела.
– Ничего, я тебя подожду.
– Отправляйся и жди меня дома. Скажи всем, что я жив и здоров.
– Я буду тебя ждать! – твердит мальчик.
– Нет, иди! – настаивает брат. – После я тебе объясню… Ты слышишь, что тебе сказали?
– Слышу.
Дичко выглядывает из-за угла склада, куда сгружают какие-то ящики. Наско задумчиво проходит под краном. Ему кричат, чтобы он сторонился, но он не слышит. Его отталкивают в сторону, и он видит, что над самой его головой раскачивается трактор, повисший в железной руке крана.
Мальчики направляются к выходу. Наско идет впереди, за ним шагает Дичко. Они молчат. Дичко не задает вопросов. Он все слышал, и ему неловко.
Наско останавливается и поджидает приятеля.
– У Николая дежурство, – говорит он тихо. -– Он сказал, чтобы я подождал его дома.
– Ничего, столько ждал, подождешь еще немножко.
Действительно, он очень долго его ждал, и нет ничего легче, чем подождать еще несколько часов. Но мальчик смутно понимает, что на этот раз между ним и братом разорвалась какая-то очень важная нить. Но почему? В чем причина? Он не может на это ответить, только чувствует, что что-то случилось. Они уже в городе. Наско идет и делает вид, что рассматривает витрины. Он толкает прохожих, его тоже толкают. Ему хочется плакать.
Ему очень хочется плакать и совсем не хочется идти домой. Дичко, который покорно плетется следом, становится ему крайне необходим. Наско останавливается и поджидает приятеля. Ему хочется сказать что-нибудь почти веселое, но он не находит в себе сил. Он даже печального не может выдумать. Он просто потерял способность говорить.
А дорога к дому длинная – она всегда была длинной для детей. По дороге они всегда встречают массу любопытного, на которое стоит поглазеть. И в этот вечер полно любопытных вещей, но мальчугану не до них. Он останавливается, когда останавливается Дичко, идет дальше, когда идет Дичко. Мысли его заняты моряком… Моряк не имеет права так к нему относиться, не имеет права потому, что Наско очень его любит – это могут подтвердить все, кому осточертело выслушивать Наско и читать письмо его брата.
Уже поздно, но мальчики все еще сидят на скамейке в саду и Наско все еще не может наладить обычный разговор. На небо выплыли звезды. Морской ветер стих, он веет слегка, донося запах солк и рыбы. Осенний вечер сух и прохладен.
– И что это с тобой? – произносит Дичке.
– Что?
– Он же на дежурстве. Разве ты не понимаешь?
Наско молчит.
– Ты бы на себя взглянул.
– Чего смотреть?
– Что с тобой творится?
– Ничего особенного.
– Да ты ревешь!
– Нет, я не реву.
– Ревешь.
– Нет, не реву.
–- Айда!
– Нет, я не пойду.
– Тогда и я остаюсь.
В этот момент перед ними появляется моряк, брат Наско. Его нетрудно узнать, хотя уже смеркается. Он ступает особенно – у него длинные кривые ноги.
Наско не вскакивает, не кидается к брату. Он как будто прирос к скамейке. Мальчуганы вглядываются в темноту, стараясь узнать, что это за девушка идет, прижавшись к его правому плечу. Моряк и девушка останавливаются возле скамейки. Моряк наклоняется, потому что он очень высокий. Райна встает на цыпочки, потому что она очень маленькая. Они целуются. Да, да, целуются… Один… два… три раза… Свободной рукой моряк гладит худенькое, костлявое плечико Райны, затем проводит ладонью по ее волосам. Как пришли они из темноты, так и удаляются…
– Ты видел? –- шепчет Дичко.
Младший брат моряка сидит, вцепившись пальцами в сиденье скамейки.
– И все из-за этой… – добавляет Дичко.
Наско молчит.
– Тьфу! . . Ради какой-то девчонки бросить собственного брата! – Дичко энергично возмущается и в то же время чувствует некоторое удовлетворение от развития событий… – Ну скажи, кто так поступает! – Продолжает говорить мальчик. – И ради чего? Ради бабы!
Наско вытаскивает письмо и рвет его на мелкие кусочки.
– Если это был мой брат, я на всю жизнь перестану с ним разговаривать.
Наско закусывает губу и старается не заплакать. Он чувствует ненависть. Сейчас он ненавидит многих, но сильнее всех – эту самую Райну… какую-то паршивую соседку… поступившую так подло. Райну, которая всего лишь несколько часов тому назад хотела погладить его по голове!
Он уже чувствует как глаза его наполняются слезами. В них расплываются деревья и растворяются звезды. Мальчик чувствует, что он ненавидит не только соседку, а и брата, и свою мать, и своего отца, он ненавидит весь мир за то, что с ним поступили так жестоко… Да, весь мир, со всеми его звездами и деревьями, торчащими столь бесчувственно, когда ему так больно, когда слезы стекают из глаз на язык, и вкус у них почти такой же, как вкус моря.
Ч т о – т о у х о д и т
Ему снилась женщина. Точнее, ему снилось, что он бьет женщину. Но как бьют подобное существо, он не знал, да и руки во сне были тяжеленными. Словом, получалась какая-то отвратительная путаница и как только добрая фея сна решила вмешаться и разбудить его, человек поспешил открыть глаза. Опомнившись, он сообразил, что никогда в жизни не поднимал руку на женщину. Поди разберись и чего это ему приснилась та, которая много лет тому назад предпочла другого!… Боже, как давно это было!
Старик повернулся на правый бок, надеясь снова заснуть; что-то его беспокоило и сон не шел. В деревьях пели птицы. Он еще покрутился с боку на бок и встал. Чтобы добраться до кувшина с водой, ему пришлось идти через всю тростниковую хижину. По дороге он что-то опрокинул и выругался. Протянул руку в темноте, собираясь поднять упавший предмет, но так ничего и не нащупал.
Ладони его охватили холодные стенки кувшина. Он поднял его и начал пить. Вода была сладкой. Тоненькая струйка потекла ему за пазуху. Он одновременно ощутил и ее, и освежающие глотки, утолявшие жажду. Он хотел было вовремя остановиться, но не смог – пил долго, пока не почувствовал тяжесть в желудке. Затем он медленно пошел к кровати, без особого желания, потому что знал, что ему предстоит мучительная бессонница. Разумеется, по дороге он опять что-то опрокинул и пообещал себе, что завтра же приведет все в порядок и придаст наконец хижине надлежащий вид. Вот уже несколько недель как здесь не убиралось. И зачем ему такой помощник? Пробираясь в темноте к кровати, старик еще и еще раз убедился, что парень ему попался ленивый и если он не хочет постоянно раздражаться, ему следует как можно скорее взять себе нового помощника. Его раздражало даже мерное посапывание парня. Он лег и накрылся одеялом. Снаружи заливались миллионы птиц. И откуда столько птиц? Их больше, чем листьев на деревьях! Старик повертелся и снова встал. На этот раз он подошел к двери и закрыл ее. Постоял несколько секунд прислушиваясь и вернулся обратно. Но стоило ему лечь, как песни птиц понеслись с нестихающей силой. В хижине становилось душно. Старик сбросил егерскую шинель, бог знает каким образом попавшую к нему, и остался лежать под одним одеялом. Так как сон все не приходил, он решил полежать на спине и обдумать завтрашний день: нужно было высушить и починить речные сети – они свое дело сделали, теперь его звало море, с каждым днем наполняясь рыбьими косяками…
И что это она явилась ему во сне? Чтобы он ее ударил?… Что было, то было… Не десять, не двадцать – целых сорок лет прошло с тех пор… И за что он станет ее бить? А ну как на него набросятся ее сыновья!… Давно ему не снился хороший сон… Он снова начал думать о работе: о брезентовых робах, которые нужно залатать, прежде чем убрать на зиму, о неводе – пусть лежит, может, еще понадобится, о новых нейлоновых сетях – через денек-другой он впервые погрузит их в море… Вот только помощник у него ленивый. По физиономии видно, толстощекой, смуглой, и по черным курчавым волосам, на которых вечно белеет перхоть. Люди с такими курчавыми волосами не пригодны к работе. И чего это ему понадобилось нанимать его за две недели до начала сезона?
Парень на соседней кровати тяжело дышал. Птицы становились невыносимы. Старик прислушался, пытаясь установить, откуда доносится пенье. Оно слышалось отовсюду, со всех сторон, даже со стороны моря. Прислушавшись хорошенько, он понял, что море остается морем и от него не исходит никаких птичьих песен, что просто морской песок пытается подражать пернатым певцам. Самые мощные голоса неслись со стороны холма, из-за реки. Видно, там все кишело птицами. Да и где их только не было?… Но вот ему удалось различить особенно сильный голос, и он понял: злодей неистовствовал в ветвях ближайшего дерева. Какая-то птаха драла горло всего лишь в нескольких метрах от хижины.
Старик скинул одеяло и спустил ноги на пол.
– Что случилось? – спросил внезапно помощник.
– Ничего.
– Очень душно. Кто это дверь закрыл?
– Столько птиц… невозможно спать.
– Каких птиц?
– Ты что, не слышишь?
Помощник прислушался:
– Соловьи!
– Я вот им сейчас покажу!…
– Брось, – сказал парень. – Что с ними сделаешь?
– А вот посмотрим!…
Старик открыл дверь и вышел в одних носках. Мир был наполнен молодостью – от земли до звезд. Молодые листочки на деревьях, молодая трава, молодой тростник исходили соком и ароматом. Буйная зелень насыщала силой сам воздух, он стал гуще и как бы начал бродить вбирая тысячи опьяняющих ароматов. Легкое дуновение ветра, шедшее со стороны холма, подхватывало эти запахи и отяжелев от них, падало на землю, изнемогая. Когда глаза старика свыклись с мраком, он понял, что это вовсе не мрак, а сине-зеленая прозрачность, точно такая, как на дне моря. В молодости он часто нырял на дно за устрицами и часто погружался в такую вот сине-зеленую прозрачность, только тогда вокруг царила полная тишина, а здесь природа затеяла грандиозную ночную ярмарку.
Соловей на ближайшем дереве, действительно, пел громче всех. Из болота поднималось нежное кваканье лягушек, страстное курлыканье болотных птиц и зловещий хохот водяных черепах… Разве можно было заснуть в такую ночь? А завтра вставать спозаранок, от такого помощника с курчавыми волосами работы не дождешься. Все самому делать придется.
Одинокий соловей пришел в исступление, и старик подумал, что птица вот-вот упадет, обессилев в заросли ежевики. Ничего подобного! Певец перевел дух и начал с новой силой. Старик выругался и, наклонившись, стал шарить по земле. Наконец он нашел камень и яростно зашвырнул его в густую крону дерева. Следом за ним полетели все лежавшие вокруг камни. Старик не пожалел даже пробковые поплавки для сетей. Он швырял, орал, ругался во все горло до тех пор, пока птица наконец не улетела. Да что там! Подобной ругани испугался бы даже орел. Старик испустил последний – победный – крик и вернулся в хижину.
Когда он лег и укрылся одеялом, ему стало казаться, что он погружается в сон, но вскоре он поймал себя на том, что снова слушает соловьиное пение, доносящееся со всех сторон: со стороны холма, болотных зарослей и прибрежного кустарника. Только на востоке было спокойно – там раздавались аккорды моря. Старик поджал ноги и накрылся с головой…
Утром у него болело темя. Первое, что он услышал, это была тишина. Он вышел из хижины и почесал в затылке. Помощник уже развел огонь в летнем очаге.
– Не подметено, не прибрано! – проворчал старик.
– Чего?
– Не повезло мне, говорю, с тобой.
– И удивительный же вы народ, пенсионеры! – ответил парень, бреясь. – Чего вам еще нужно?
– Я хочу порядка!
– Хорошо, будет тебе порядок.
– Как же, от тебя дождешься!…
Старик наклонился над очагом, но прежде чем он успел дунуть, хворост вспыхнул у него под носом.
– И чего ты суешься? – сказал парень. – Разве не видишь, что горит?
– Где же горит!
Высоко поднялись языки пламени. Старик открыл кран умывальника и принялся мыться.
Появилась кошка, изо рта ее торчали перья. Парень выругался и пнул кошку в живот. Затем наклонился и поднял мертвую птицу.
– Кого ты пинаешь? – рассердился старик. – Ты где находишься!
– Соловья поймала!…
– На то она и кошка, – сказал старик и вошел в хижину. Парень посмотрел на безжизненного певца, повертел его в руках и бросил в заросли ежевики. Соловей повис, раскачиваясь, на колючей ветке.
П а т е т и ч е с к а я с и м ф о н и я
Сразу далее и не скажешь, кто из них был более жалок – он или его лодка, во всяком случае они были в плачевном состоянии; о нем и говорить нечего, а от лодки несло гнилью: заплата на заплате -– доска за доской сменялись год за годом; вместо клиньев по бортам торчали щепки, краски на обшивке было больше, чем самого дерева, а двигатель походил на буржуйку. Под машиной всегда плескалась лужа бензина и масла. Рыбак протянул свою тощую руку к стартеру со слабой надеждой получить искру, а как известно, без искры лодка никогда не двинется с места. Мотор, действительно, отказывался работать: последнее время он испытывал мистический ужас перед морем и, стоило ему только подумать, что на него рассчитывают, как он старался не давать искры. А в это время от причала уже отделялись лодки и уходили в море, растворяясь в утренней дымке. Ветер стих еще вчера, и сейчас укрощенное море покачивалось, как с похмелья, разбитое трехдневным безумством. Слева от острова рождался апатичный свет солнца, он ложился на мягкие волны и позволял себя укачивать. Море всплывало из-темноты ночи, как гигантская живая плоть, – огромнее мира, беспредельнее фантазии, сильнее воображения, тверже земли; оно простиралось за границы реального и было слито с другими морями и океанами; оно манило и кричало, кричало таинственным голосом глубин с их солями и холодом, ароматом и загадочными течениями, в которых реют планктон и киты, со своим черным дном, с которого иногда поднимаются из других эр забытые чудовища. Его воды рождают суеверия и легенды, дерзость открывателей, подлость и благородство, низость и величие. Море – это самое эфирное и самое зловещее чудо, оно красивее земли, но иногда и ужаснее ее. В него вливаются все нечистоты суши: смрад и кровь боен, содержимое городских клоак, нечистоты кораблей, отбросы фабрик, в него стекает человеческая усталость, над его чудодейственной поверхностью звучат самые гнусные ругательства, и все же оно остается самым чистым, самым могучим, самым всепрощающим.
Так вот, в это самое море и хотел выйти этот захудалый оборванный рыбак на своей разбитой посудине. Ему нужно было добраться до острова, куда шторм наверняка выбросил горы мидий. Он хотел собрать мидии и продать на фабрику, где из них мололи зерно, то самое, которым откармливают кур… то есть, я хочу сказать, он отправлялся отнюдь не на поединок с китом, и вы не подумайте бог знает что.
Ко всеобщему удивлению, мотор неожиданно подал признаки жизни, и он, действительно, заработал бы, не появись в последнюю секунду тощий мальчишка – что-то вроде второго издания этого самого рыбака. Мальчишка подбежал к причалу и крикнул:
– Батя, сестренка вернулась!…
– Что?
– Сестренка, говорю, вернулась!
– Как это вернулась?
– Да так!
– Она что, дома?
– Дома… Пришла и ревет… Он ее выгнал.
– Что?
– Он опять ее выгнал.
– Ах вот как?… Ну, я ему покажу!… Он у меня, сукин сын, попляшет!… – Рыбак наклонился и сполоснул руки в воде. – Беги спать, я сам резберусь!…
Мальчишка побежал обратно, вверх по крутой уличке. Его длинные ноги сплетались и расплетались на бегу, или просто так казалось в утреннем полумраке. Рыбак закурил сигарету и побрел по той же уличке в город. Ему навстречу спускались рыбаки с веслами. На автобусной остановке толпились заспанные пассажиры. Какой-то пузатый дядька катил по мостовой бочку и нельзя было понять бочку ли он катит или свое собственное пузо. Из пекарни несло запахом слоек и сдобы. Несколько буревестников беспричинно драли глотки на крыше. Нельзя было понять отчего кричат эти птицы. Да никто и не пытался в этом разобраться.
Наконец рыбак отворил калитку. Фламенго мыл свое огромное лицо у колонки. Большая оранжевая хризантема терлась о его голое плечо. Он приоткрыл один глаз и взглянул на незваного гостя, его лицо было намылено.
– Душегубец! – крикнул рыбак. – Ты опять, за свое?
– Ты кого это называешь душегубцем? Ты, устрица!. .
Незваный гость понял, что ему лучше уйти под прикрытие железной ограды, и тотчас ретировался.
– Тебя, тебя… – подтвердил он. – Что ты моей дочерью швыряешься: то берешь, то возвращаешь!… Никто тебе ее не навязывал, ты сам ее взял!
Фламенго смывал с лица мыло. На руках его играли мускулы.
– Я и раньше тебе говорил, – сказал он, вытирая лицо, – не могу я!… Пробовал и так, и сяк, не могу… не могу я жить с твоей дочерью.
– Это еще почему? Чего ей, девке, недостает?
– Не могу!
– Да, почему, почему, скажи!… Кого хочешь в городе спроси, каждый тебе скажет, что дочь моя самая порядочная девушка.
– Ты что, не слышал, что я тебе сказал!… Не могу!
– И почему ты в конце концов не скажешь, чем она плоха?
– Ни на черта она не годится! Вот и все.
В соседских окнах появились лица любопытных. Из домишка выскочила мать Фламенго, здоровая, статная женщина, немного раскосая.
– Вот и я ему твержу, – вмешалась она, – честнее девушки ему не сыскать, да не слушает. Что я тебе, Иван, сегодня утром говорила? Почему мы с тобой поругались?
– Не почему, – ответил Иван (это было настоящее имя Фламенго). – Вовсе мы не ругались.
– Просто не могу я понять, этого моего… проклятущего! Что она тебе сделала? Скажешь ты когда-нибудь или нет?
– Ничего… Вот проснулся и выгнал ее… Никакая она не женщина…
– Это еще почему не женщина?
– Женщина, да только больно страшна!… Чего тут говорить?…
– А когда ты ее брал, она для тебя не была страшна! – снова ворвался в калитку рыбак.
– И тогда была… Что поделаешь? Не могу я! Три месяца женаты, а я уже кляну себя… Говорю вам, давайте кончим. Если не кончим, еще хуже будет… Добрая она, тихая, только я не могу…
– Уж не думаешь ли, что сам-то ты красавец! – крикнул отец. – На себя полюбуйся!
– Не знаю!… Может, и не красавец.
– Ты просто дурак! – кричал отец, и к тому же довольно смело, чего от такого, как он, нельзя было ожидать. – Идиот!…
– А-а, вот как?! – Фламенго быстро натянул рубашку – в то время, когда его назвали идиотом, она закрывала ему лицо. – Хочешь, чтобы я тебе влепил?
Парень направился к калитке, но мать предусмотрительно загородила ему дорогу, правда, в этом уже не было необходимости: автор обидных слов драпал в сторону пристани. Буревестники продолжали кричать, поднявшиеся спозаранку рыбаки уплетали теплые слойки, вместе с ними уплетал слойку и пузатый дядька, а солнце уже показало свой бок над горизонтом. Такой маленький кусочек солнца, а столько света! Что же будет дальше? Рождался прекрасный светлый день – в такой день только в море выходить.
Приземистый, кривоногий рыбак в коричневой кепке (боже, с какой быстротой распространяются новости в этом городишке) настиг его возле самой лодки.
– Что стряслось?
– Да ничего. Но, я ему дал понять…
– Так ему и нужно, этому пройдохе.
– Уж я его проучил… Будет меня помнить.
Рыбак снова протянул руку к мотору. Свечи дали искру, машина работала. Посудина понеслась вперед… с найменьшей возможной скоростью – вперед к солнцу, к открытым просторам океана. Само собой разумеется, что выйдя за границу гавани, мотор заглох, но затем он снова оглушительно затарахтел, и лодка взяла курс на остров, за большим бизнесом – мидиями, из которых делают муку для откорма кур. Море приняло и этого человека. А вы что думаете? Что в него могут уходить только люди, подобные капитану Ахаве и Старбеку? … Ошибаетесь. У каждого есть свой Моби-Дик, поймите это.
–––––––––оо–––––––––
Худ. редактор Дим. Карталев
Техн. редактор Тр. Янчева
Корректор Из. Томова
*
Формат бумаги 71/100/32 Печ. л. 11 Тираж 21,150 экз.
„София-пресс“. Агентство печати на иностранных языках
София, ул. Левского, 1
*
Государственная типография
им. .Георгия Димитрова“ – София
